Мое частное бессмертие
Шрифт:
Такое понёс! Мол, только молодость (до 30) и стоит того, чтоб рождаться на свет…
«Ни фига себе молодость! – рассердился на него Пешков. – Да ты что, Славк?! Ты детдом забыл?!.»
«А мне в детдоме хорошо было!..» – не слушал Славка.
«Ещё бы, тебе ведь тёмную не делали! – подколол Пешков. – Тебе там, конечно, за…сь было!»
«Да, за…сь!» – отвечал Славка с вызовом.
«Особенно когда в спальне печку переложили!.. или когда авиапланеры с моторчиками стали клеить!»
«Точно! Авиапланеры!..» – обрадовался воспоминаниям Славка.
И даже локоть подвёл к лицу. Слезу утереть!
«А как нам
«Я всё помню! – подтвердил Пешков. – Золотые дни!.. Плюс тебя ташкентским партизаном не дразнили!.. И Андрей Иванович тебя в грудь не бил!..»
И показал пальцем – куда-то в район ложбинки по центру груди.
«Не бил! – подтвердил Славка. – Зато в техникум учиться направил! И картошку в общагу посылал! А в сезон огурцы со свёклой!»
«Красиво! – пробовал съязвить Пешков. – Рад за тебя!»
«А когда каникулы, – расцвёл Нога, – и мне из техникума ехать некуда, то я – в детдом на всё лето! И ведь принимали! Ставили на довольствие! И не только меня! Кто в ремеслухах, кто в вэу [24] , и тех Андрей Иванович на каникулы принимал!»
Вот так и наколдовали Андрея Ивановича. Вызвали дух. («…пролез… пролез… пролез…»).
Пешков попросил газету у попутчика.
Затулился в тамбуре.
24
Вэу – военные училища
Пробовал читать.
Не выходило.
Ну, вот где справедливость, а?!
Одним – огурцы со свёклой.
Другому – тёмные с малых лет! И удары в грудь.
И, главное, это «пролез».
Проле-е-ез!
Рана всей его жизни!
Hачиная с марта 1942-го, с печёной картошки в Куйбышевском детприёмнике («И откуда ты, французик такой, в СССР пролез?»… и – горелой кожурой об лоб и щёки!) И потом, с 1954-го, на военно-сторожевом траулере «Сергей Киров», когда в и.о. боцмана пролез…
И к Надьке своей любимой в мужья – пролез. По версии дружков и подруг её университетских…
Повертел картонку билета.
Всё, не удалась жизнь. Во-первых, сирота. Да. Все люди от папы с мамой происходят, и только он, Лёва Пешков, пролез.
Пролез.
Во-вторых, Надька не любила никогда (Пётр Фёдорч насильно замуж выдал!).
Отбросил газету.
«Я только объясню ему на словах… – двинул по вагонам, – что это за работа – наладка! Что это за работа мужская! И травмоопасная! Ничего общего с ташкентскими партизанами!.. А бить не буду, нет!..»
«Ну что, Андрей Иванович!.. Проле-ез?» – запомнил собственный вопль (и железнодорожный китель – за обшлаг!).
Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 года
Статья 191.5. Посягательство на жизнь военнослужащего, сотрудника органа внутренних дел, а равно должностного лица, осуществляющего таможенный, иммиграционный, санитарно-карантинный, ветеринарный, фитосанитарный, автогрузовой и иные виды контроля… – наказывается лишением свободы
8
«Все люди от папы с мамой происходят…»
Его родители. 35 лет назад.
Chantal.
Всем кажется, что Иосиф С. неравнодушен ко мне.
Он придумал моду: подходить к нашей компании.
Hас целая орава, но все уверены, что это для меня одной.
Это потому что я «выделяюсь»: только-только из Кишинёва, с diploma ku disctinctie (диплом с отличием – рум.).
Оргеев. Август 1935.
Ну, я не отрицаю: от Иосифа С. исходит непростота.
Вот пример.
Стоим мы у гастрономии Франта. Вдруг новость: «Владимир Жаботинский [25] едет!.. Владимир Жаботинский с конгресса едет!..»
Я не помнила, кто такой Владимир Жаботинский, но не выдавала себя.
Мы толпились у гастрономии, ждали, пока все наши подойдут – чтобы гурьбой на станцию.
В витрине «Франта» был кафешный уголок с единственным столиком. Пауль Лопатин и оба брата Воловские обедали там. Потом к ним Боберман подсел, заместитель мэра… Им не понравилось, что мы стоим и смотрим. Они кликнули Мойшу Франта, и он, не удостоив нас взглядом, но с важно поднятой головой и преувеличенно-прямой осанкой выплыл из темноты к витрине и прикрутил штору на струнах.
25
Владимир Жаботинский – лидер международного сионистского движения в 1920–1930 гг.
Я думала, что Владимир Жаботинский один из них. Откуда мне помнить всех оргеевских мануфактурщиков или заготовителей зерна.
Вдруг шторка вновь отъехала.
И в выпахе папиросного дыма Иосиф С. выставился в витрине.
Щурясь, он папиросу курил.
Впервые я видела его задумчивым. Даже печальным. Без этого весёлого удивления хорошо выспавшегося человека на лице.
Задумчивость ему не шла.
Но не в этом дело.
А в том, что он стоял в витрине и курил, а все повернули головы в мою сторону.
Июнь 1935, Оргеев.
– …Ты действительно нравишься ему! – уверяла меня Изабелла Броди, когда шли от станции домой.
(Изабелла – это дважды подруга: по гимназии, потом по медшколе. Балованная форсунья с вечно поднятыми бровями.
Из-за этих полувыщипанных, капризно поднятых бровей всё её лицо кажется туповатым. Но Белка далеко не глупа и выгоды своей никогда не упустит. И мне даже нравится её безразличие к тому, что о ней говорят. Вот пример. Гуляли мы у жирного Унгара на именинах, и, пока танцевали на веранде перед десертом, кто-то надкусил все, я повторяю, все (!!!) яблоки в вазе. Бедный Унгар опомниться не мог. А Белка и отпираться не стала: ну да, а что такого, подбирала себе по вкусу!.. Уникум, ха!.. Но Кишинёв нас навеки породнил. Сон золотой.)