Мое частное бессмертие
Шрифт:
Разговорились – кто, чего.
Вилю приняли в аспирантуру Гнесинки. Вот, летит.
– А я в «Известия» на стажировку! – поспешил отбить Лебедев. – Ну и ещё там… в Ленинку да в музей Толстого с поручением!.. Тайным!..
Говорили, пригибаясь друг к другу через проход, пока Лебедев не осознал, что подсчитывает, кто пригибается дальше и вытягивает шею сильнее. Чёрт возьми, выходило, что – он.
Тогда он приклеился к подголовнику.
Виля был давний кент, хотя один на один дружили только в детстве, со 2-го по 4-й класс музыкальной
Ха! Спасибо предку!
В 3-й мужской было интересней в 10 000 раз.
Один Усов Иван чего стоил! Сын того самого Родиона Усова из ЦК. Прогульщик и хулиган, искатель тайников с немецким оружием на боюканской горке. Защитник уличных собак, предводитель банды, нападавшей на гицелов [29] .
Благодаря Усову пересеклись вторично с Вилей – спустя 12 лет. Hа почве туризма. Усов теперь был скалолаз, боксёр и жестокий бабник. Со сдвоенной фатерой на Ленина. Это 6 (шесть!) комнат в лучшем квартале города. И уже не дворняг бездомных, а красавца-дога имел для полной упаковки.
29
Гицелы – люди, нанятые для отлова бездомных собак
Усовский стиль жизни распространялся на Лебедева вплоть до женитьбы на Наде.
В браке Лебедев полагал себя счастливым, но теперь, давясь распахнутым Вилиным лоском, готов был пересмотреть итоги десятилетия.
Спасала стажировка в «Известиях». Она не уступала аспирантуре Гнесинского.
Виля не обязан быть в курсе, что стажировка выпала не за заслуги. А благодаря третьему Ша (посмертные связи секретаря Совписа и… подполковника КГБ!).
А вот про то, что Надя «англичанка» из иняза… как раз неплохо бы ввернуть.
Летели славно.
Самолёт будто зашит в небо.
Травили анекдоты. Виля – два неприличных, потом политический. Значит, доверяет. Видит равного.
Польщённый Лебедев чуть было не поделился про харьковский период и музей Толстого. Уже на языке вертелось. Но… не сболтнул, молодец.
Стал говорить про «The Catcher in the Rye».
Дал понять, что читал в оригинале. Пускай и не без помощи жены-«англичанки».
Но Виля тронул за рукав.
– Посмотреть дашь? – спросил он, понизив голос. – На одну ночь? – и даже поогляделся по сторонам.
– Сэлинджера?.. – удивился Лебедев. – По-английски?..
– Тестя!.. – одними губами нарисовал Виля.
– Изъяли! – так же по-рыбьи неслышно отвечал Лебедев.
И, ещё не веря удаче, перевороту, подарку судьбы (исторически третий Ша никогда не был его тестем, просто не успел в этой роли побывать), дошептал:
– Копирки от пишмашинки – и те!..
И крест-накрест повёл ребром
В глазах Вили непонимание боролось с восторгом.
Он не понял, что означает этот секущий полёт лебедевской правой ладони. А спросить – постеснялся.
Лебедев был доволен собой. Тем более что про копирки… ха-ха… придумалось на ходу.
Бесконтрольный выброс фантазии!
А что?!
А если это случай такой: когда необходимо все козыри – и побыстрее – на стол!..
4
У Вили – бронь в постпредстве. А Лебедев – к родне (или кто они нам?): баба Дуня и Рэм. Это в районе пл. Ногина в переулках.
Но Виля потянул в постпредство, и Лебедеву стоило трудов не выдать удовольствие, с каким он это приглашение принял.
1974, февраль, Москва. Внуковский аэропорт.
Хотя Виля «потянул» в последнюю минуту.
Было видно, что «изъятые копирки» понравились ему, но он хотел перепроверить себя. Понаблюдать, как Лебедев поведёт себя при входе в столицу. Не запаникует ли, как провинциал. Не затрещит ли крыльями по воде, как селезень.
В ответ Лебедев поскучнел, напустил флегму. Стал пропускать Вилины реплики мимо ушей, оставлять их без ответа.
Вышли из аэропорта. Сели в 511-й радиальный.
Лебедев смотрел в окно, в сторону.
Окраинные лесосеки в пепельном снегу были растрёпаны, как капуста. В берёзах, выдавленных из леса на шоссе, зияли мокрые черноты. И за всем этим, сахарно и зубко, кочанела Москва.
Во всю автобусную дорогу от Внуково до Юго-Запада Виля что-то говорил, острил и время от времени понижал голос, чтобы кинуть ещё крючок на тему тестя, но Лебедев как бы ушёл в себя. В собственную спокойную значимость.
Он понимал, что прошёл проверку.
В постпредстве МССР.
Спальня была на 6 мест, с дебильно-высокими потолками.
Вечером выбежали в гастроном на Кузнецкий.
«Не мороз, а суповой концентрат мороза! – отметил Лебедев на бегу. – Разводить в пропорции чайная ложка на цистерну!..»
И облизнулся от вкусности определения.
Оттого, что выбил ещё пол-очка в глазах Вили.
Не так уж мало очков за неполный день.
В спальне было холодно. Лебедев загодя подложил кальсоны под подушку, чтоб надеть в темноте. Не красоваться же в кальсонах перед Вилей.
Перед сном ходил в кабинку – звонить по талону в Кишинёв.
У Нади был слабый голос. Именно такой голос, от которого (и она об этом знает) у него портится настроение.
Она удивилась, узнав, что он ночует в постпредстве («А как же – с этим… Рэмом поговорить – про харьковский период?!»).
– Уф-ф! – обмяк Лебедев. – Вот на днях пойду и поговорю!.. Про харьковский период!.. Но умоляю – обойдись без сарказма!..
– По-моему, я говорю своим обычным тоном!..
– Это только по-твоему!..