Молодость с нами
Шрифт:
нежилое, с однообразным запахом. Как хорошо было, когда сна встречала его в прихожей или сидела за чаем.
Не единственный ли она сейчас человек на всем свете, которому можно сказать все, который все поймет и ни за
что не осудит, не станет на тебя кричать, читать тебе морали и ссориться с тобой.
Павел Петрович вздохнул. Варя взглянула на него, не поворачиваясь, только скосив глаза в сторону.
В это время вышла Оля и скучным голосом сообщила, что никаких папирос
— Что ж, придется дойти до киоска, — сказал Павел Петрович. — Может быть, мы вас, Варя, проводим
до трамвая или до автобуса? Как ты, Оля, думаешь?
— Мне нездоровится, идите одни.
Оля попрощалась с Варей и исчезла в подъезде. Варя и Павел Петрович медленно пошли по улице. И
снова не было разговора. После отважного Вариного признания по-настоящему можно было говорить только об
одном. Об этом Павел Петрович говорить не мог, а раз не мог, то все остальные разговоры ни к чему, все они
будут фальшивые, искусственные, вымученные.
Молча довел он ее до остановки автобуса, молча стоял возле нее в очереди. Никто не удивлялся тут их
молчанию, потому что все в очереди молчали, думая каждый о своем.
Когда подошел автобус, Павел Петрович помог Варе подняться на ступеньку и смотрел вслед автобусу. В
мыслях у него было неотчетливое и смутное; ему бы не хотелось, чтобы этот автобус уезжал, пусть бы он
остановился вон там на углу и Варя из него снова бы вышла на улицу.
Но автобус исчез за углом. На перекрестке, где он поворачивал, взвихрился синий дым, и ветер донес до
Павла Петровича запах горелого бензина.
Г Л А В А Д Е С Я Т А Я
1
Первого сентября Оля пришла в школу. До начала уроков было больше часу. Оля разделась в
учительской. Пальто свое повесила там, где всегда вешали свои одежды бывшие ее учительницы — в углу за
громадным темно-желтым глухим шкафом, где стояла рогатая вешалка.
Кроме Оли, в учительской было еще двое учителей. Это были новые для нее учителя, их она не
стеснялась, она ждала появления Марии Павловны или Нины Карповны. Она знала, что перед Марией
Павловной или Ниной Карповной ее непременно проберет страх, как пробирал и прежде, потому что Мария
Павловна всегда диктовала такие ужасные диктовки, в которых без ошибок никак не обойтись, и вот,
пожалуйста, в результате — всё тройки да тройки; а Нина Карповна мучила тригонометрией, в которой Оля,
окончив десятый класс, так толком и не разобралась; по тригонометрии она плыла с помощью подсказок и
всяческих шпаргалок, пометок на ладонях, на ногтях и даже на коленках.
Но страшных
странно ощущать, что она здесь совсем не для того, чтобы ей прочли нотацию, не для того, чтобы выпрашивать
сумку, отобранную за поднятый на уроке шум, не для того, чтобы скучным, тоскливым взглядом следить за тем,
как завуч пишет записку Олиным родителям, приглашая их немедленно прийти в школу по поводу трех двоек
“вашей дочери”. Сегодня она тут как раз для того, чтобы самой читать ученикам нотации, самой отбирать сумки
и самой писать записки родителям. В этом учительском святилище она впервые не как представительница
поклоняющейся паствы, а как полноправная жрица всемогущего бога Учения. Ее власть огромна, она может и
возвеличить и уничтожить какое-нибудь юное существо с косичками. Но нет, думала Оля, она никогда не будет
пользоваться своей властью во вред этим юным существам с косичками и без косичек, она никогда и никого не
будет обижать, она на веки вечные запомнила, как это горько — тащить домой клок ненавистной бумаги с
грозными словами завуча или дневник с безрадостной записью учителя.
В самый разгар ее жарких размышлений в учительскую, переваливаясь и отдуваясь, знакомой грузной
походкой вошла еще больше расплывшаяся за шесть лет Мария Павловна. За Марией Павловной шла
испуганная девочка с тонкими косичками, на которых черными бабочками сидели громадные банты, и с почти
такими же, как косички, тонкими ногами в коричневых чулках.
Не заметив Олю, Мария Павловна уселась за стол, положила перед собой портфель, который еще в пятом
или в шестом классе в день рождения подарили ей Оля с подругами — вот и серебряная пластинка с надписью
сохранилась, — извлекла из него тетрадку, вырвала лист и принялась писать, приговаривая:
— Ты, милая, будешь орать и кататься на перилах, как мальчишка, а мы отвечай за твою сломанную
голову? Нет, милая, пусть папаша твой явится. Мамашу можешь не беспокоить, мамаша только тут охает и
ахает, а толку никакого. Для нее ты малокровненькая, бледненькая и слабенькая, а для нас ты озорница,
форменный атлет. С первого дня такие фокусы устраиваешь. Вот, получай!
Тоненькая девочка ушла, неся записку в отставленной руке, как жабу. Лишь только когда за нею
затворилась дверь, Оля решилась поздороваться с Марией Павловной, и только тут Мария Павловна заметила
Олю.
— А, Колосова! — сказала она тоном совсем иным, чем тот, каким отчитывала тоненькую девочку. —