Молодость с нами
Шрифт:
серьезно.
Журавлев улыбнулся и ответил:
— Сами увидите, Павел Петрович.
Павлу Петровичу еще о многом хотелось спросить Журавлева; он хотел бы знать, как повелитель его
дочери намерен повелевать ею, куда поведет он ее, по каким путям-дорогам, какие у него планы: на дальние ли
пути или на короткие стежки через ближнее поле. Но он не спросил молодого сталевара об этом, как в свое
время и его самого, молодого слесаря, ни о чем подобном не расспрашивал
живыми, умными глазами. Естествоиспытатель задавал молодому слесарю вопросы о надфилях, о драчевых
пилах, о том, что такое “ласточкин хвост” и как его выпиливать.
Бывая на заводе, Павел Петрович порывался повидать Варю, которая вновь вернулась в лабораторию, но
живет теперь не в общежитии, а стала угловой жиличкой у одной из сотрудниц института. Павла Петровича
останавливал вопрос: зачем он пойдет, зачем ему надо видеть Варю? Казалось бы, для сомнений не могло быть
и места: то есть как зачем? Вместе работали, жили под одной крышей, были добрыми друзьями, — как же не
повидаться! И все-таки сомнения мешали ему пойти в лабораторию к Варе. Не надо ее тревожить, решал Павел
Петрович. После ее отчаянного признания он относился к ней как к тяжело больной, которой вредны
напоминания о ее болезни.
Но встреча все-таки состоялась, и совсем не на заводе, а на улице возле дома Павла Петровича. Ее
нечаянно устроила Оля.
В один из вечеров, когда Виктор работал во вторую смену, Оля отправилась навестить Варю на ее новой
квартире. Дома была хозяйка комнаты, говорить откровенно при ней было невозможно, и Варя предложила
погулять. Они вышли на улицу. Оля рассказывала Варе о том, что происходило в ее жизни за последнее время;
она сказала, что Виктор еще, правда, о женитьбе прямо не говорил, но и без слов видно, как сильно он ее любит,
и, конечно, скоро скажет все-все; что она счастлива и даже никогда не думала, что у людей бывает такое счастье;
что у нее будто выросли крылья, в аспирантуре копошиться она больше не может, подала заявление об уходе, ее
ругали, но она настояла на своем, с первого сентября пойдет преподавать историю в школе, гороно направило ее
в двадцать восьмую школу, где она сама училась, и там, оказывается, еще много старых ее учителей. Потом Оля
принялась расспрашивать Варю, что у них произошло в институте, о чем с ней разговаривал тогда в кабинете
Павел Петрович. Неужели из-за какой-то дурацкой сплетни Варя ушла из их дома? Без нее стало там пусто, худо
и скучно, и хорошо бы, если бы Варя вернулась.
“Что там произошло, спроси, Оленька, лучше у Павла Петровича, — ответила Варя. — А вернуться?..
Нет, это невозможно”. — “Я
понимаю: папа, ты — и вдруг грязная история!”
Занятые тревожными разговорами, они незаметно дошли до подъезда дома, в котором так хорошо жилось
Варе несколько месяцев; ноги сами принесли ее к этому подъезду, они уже привыкли ходить сюда.
Варя и Оля все еще стояли та тротуаре, когда подъехала машина и из нее вышел Павел Петрович.
— Здравствуйте, Варенька! — сказал он, и по выражению его лица было видно, что он хотел бы знать
причину, которая привела Варю к его дому.
— Здравствуйте, Павел Петрович, — ответила Варя, чувствуя, что вся мертвеет, что сейчас превратится в
механическую куклу, которая только и способна будет хлопать глазами да говорить “да” и “нет”.
Машина уехала.
— Ах, беда! — сказал Павел Петрович, обернувшись ей вслед. — Папиросы там оставил. Может быть,
мы зайдем к нам? — предложил он Варе. — Что это вы тут стоите?
— Нет, нет, — отказалась Варя. Не видав Павла Петровича десять дней, она воображала, что способна
думать о нем спокойно, что способна грустно философствовать о горечи любви, на которую не ждут ответа. Но
встретив его, она утратила способность философствовать и собирала все силы, чтобы не выглядеть онемевшей
и парализованной дурой. — Мне надо домой, моя хозяйка рано ложится спать, и неудобно ее будить — топать,
зажигать свет.
— Ну тогда, Оленька, будь другом, поднимись домой, принеси папиросы, — сказал Павел Петрович. —
Они где-то в буфете.
Оля поняла, что отец ее нарочно отсылает. Она ушла обиженная и, демонстрируя, что для нее совсем не
тайна, зачем понадобились отцу папиросы на улице, долго-предолго не возвращалась. За это время Павел
Петрович и Варя сказали друг другу всего несколько слов.
— Мне попало от моих друзей, Варенька, за то, что я вас отпустил из института, — сказал Павел
Петрович. — Не надо было этого делать.
— Надо, Павел Петрович. Не по одной причине, так по другой.
Он не спросил, какую другую причину она имеет в виду. Он сказал:
— И все-таки зря, зря.
Варя стояла к нему в профиль. Он рассматривал ее лицо в мягких линиях, спокойную, некрикливую
прическу, видел, как медленно двигались ее длинные ресницы, и ему стало так жаль ее, отвергнутую,
обиженную, что он готов был тут же на улице сказать ей: “Варя, милая, простите”. Ему хотелось, чтобы она
вернулась в дом, с нею там было хорошо, тепло и уютно. Теперь в холодные комнаты снова внедрялось нечто