Молодость с нами
Шрифт:
решился; он решил разрубить и струю стали. И когда кипящая сталь обожгла ладонь, когда прямо в мозг
ударила, как гвоздь, острая боль и когда запахло горелым мясом, у него хватило мужества не заорать, не завыть,
а более или менее спокойно сорвать огненную нашлепку с руки вместе с мясом, до кости, и без посторонней
помощи дойти до медпункта. Бледный, с дрожью в теле, он храбрился перед фельдшером: “Ошпарился
маленько. Ожог первой степени. Смажьте чем-нибудь”.
Виктор Журавлев умел
в разговор, если его не спрашивали, не кичился своими знаниями, не выставлял их напоказ. Иной раз старики
усядутся перед печью — все в ней идет нормально, можно покалякать, или, например, сойдутся в обеденный
перерыв, запивая бутерброды чаем. И толкуют, толкуют, особенно по международным вопросам. И разводят они
такую доморощенную дипломатию — слушать тошно. Журавлев не полезет в спор со стариками. Зачем?
Послами во Францию или в США они уже наверняка не поедут, пусть тешатся и мирно живут и работают.
Может быть, и старики хорошо относились к Журавлеву, потому что — уважительный парень.
Как он сам рассказывал Оле, у него была тяжкая драма из-за девушки, которая уехала на Дальний Восток
и не захотела вернуться. Шли годы, ему казалось, что он ее все еще любит, все еще страдает о ней. Но время
тоже делало свое упрямое дело. Встретив Олю — не тогда, конечно, не на бюро райкома, где Журавлев и в
самом деле подумал, что перед ним отвратительная ханжа, блюстительница нравов, какие встречаются не
только среди старых, но и среди молодых дев, и не тогда еще, когда она пришла к нему в цех, а позже, в пору
катания на лодке, и еще позднее, бродя с нею по городу и рассуждая обо всем на свете, — он позабыл
покинувшую его девушку, он влюбился в Олю, увидев, что она неизмеримо нужней ему, в миллион раз
любимей, чем была та девушка. Он полюбил ее горячо и нежно, и, в соответствии со своим характером,
романтично. Он никогда бы не осмелился ни обнять ее, ни поцеловать, если бы Оля сама вдруг однажды не
обняла его и не поцеловала. Он ей был за это бесконечно благодарен, она облегчила ему великий мужской труд
любовного объяснения.
Виктор следил за струйкой быстрых пузырьков в вине и думал о том, что ему очень бы хотелось быть тут
всегда, с Олей и с Павлом Петровичем, что ведь он, Виктор, тоже со временем что-нибудь да будет стоить в
сталеварении, и, как сказать, кто поручится, не окажется ли он верным помощником Олиному отцу, если не в
самой науке, то в претворении науки в жизнь, в практику, в производство. Ведь бывший заместитель Павла
Петровича, Константин Константинович, уже зачислил его в бригаду, которая на днях начнет разрабатывать
новый метод борьбы с водородом в слитках по
Павел Петрович примет участие в работе бригады.
Оля закончила рассказ о своем первом дне учительницы истории и снова задала вопрос о дне рождения.
— Хорошо, — сказал Павел Петрович, — пожалуйста, гуляйте. Только без меня. Я, видимо, староват для
празднеств, хочу тишины и уединения. Ну, дорогой мой Журавлев, будьте здоровы! — Он встал и ушел к себе в
кабинет. Щелкнул замок в двери.
— Что с Павлом Петровичем? — спросил Журавлев. — Что-то не в порядке? В институте? Или где?
— Разве он скажет! — ответила Оля. — Он только маме все говорил.
Они помолчали, глядя на задрапированную дверь кабинета. Потом допили шампанское, съели все яблоки
и конфеты и принялись составлять план празднования дня Олиного рождения. Оля утверждала, что успех
всякого вечера зависит от правильного подбора гостей. Можно позвать сто человек — и будет смертная скука. А
может собраться четверо — и умрешь от смеха, так будет весело. Это она многократно слышала от Елены
Сергеевны, которая умела собирать компании, в которых всегда было весело. Но как собирать такие компании,
Оля не знала, и поэтому список у нее получился длинный: то одного неудобно не позвать, то другая, если
узнает, что ее не позвали, обидится.
Журавлев следил за ее карандашом. Он не возражал, когда па бумаге появлялись имена Олиных подруг,
но когда карандаш выводил мужское имя, нервничал и хмуро спрашивал: “А это еще что за тип?” Оля
догадалась, что ему хотелось бы такую компанию для дня ее рождения, в которой не было бы ни одного “типа”
— все бы девушки.
2
Иван Иванович Ведерников был истинным творцом, художником своего дела, артистом. В его жизни
наступали такие времена, когда в мозгу зарождалось нечто новое, и в такие времена все его силы, все, что в нем
было — воля, желания, знания, — все начинало вращаться вокруг зародыша нового. Было это похоже на то,
будто в его мозг, как в раковину жемчужницы, попадала песчинка, все лучшее, что было в мозгу, устремлялось к
раздражителю, к этой песчинке, и она обрастала драгоценным составом, превращаясь с течением времени в
жемчужину.
Человечество знает три рода творцов. Одни достигают великих целей непрерывным, упорным трудом,
собранным силой воли и устремленным сквозь годы в одну точку, другие — вспышками таланта, третьи —
соединением и того и другого, когда или упорный труд приводит к ослепительной вспышке, или, наоборот,
вспышка подвигает творца на упорный труд, на долгие поиски, освещает ему путь к очередному открытию.