Молодость с нами
Шрифт:
боевой, горячей. Актив охотно помогал ему искоренять канцелярщину и бюрократизм: работники аппаратов
райкома и партийных комитетов на предприятиях и в учреждениях по решению бюро были освобождены от
доброй половины ранее ежемесячно собиравшихся сведений.
Савватеев вызвал было Федора Ивановича на бюро горкома и попытался дать ему взбучку. Но Федор
Иванович выстоял. Он сказал, что большинство этих сведений никому не нужно, что в горкоме их попросту
переписывают на
сказал: “Не ваше дело рассуждать, куда они идут, — ваше дело исполнять то, что вам прикажут”. Затем Федор
Иванович сказал, что если горком хочет знать положение в районе, то он, Федор Иванович, всегда, без всяких
бумажек и ведомостей может рассказать об этом с полным анализом, с выводами и предложениями, что это же
по своим группам предприятий и учреждений могут сделать в любое время инструкторы райкома.
Освобожденные от писанины, они имеют достаточно времени для подлинного изучения жизни и ее явлений. И
что будь он, Федор Иванович, на месте Савватеева, он требовал бы от секретарей райкомов не чтения докладов
по бумагам, а живых рассказов и тому же учил бы своих горкомовских работников.
Савватеев на него закричал, затопал, сказал, что он, Макаров, забывается, забывает, где находится и с кем
разговаривает. Но члены бюро — второй секретарь горкома партии и секретарь горкома комсомола —
поддержали Федора Ивановича. И гот и другой сказали, что его предложения интересные, методы работы тоже
интересные, что отмахиваться от них нельзя, их следует изучить, а не проходить мимо.
Единственно, чего добился Савватеев, и то четырьмя голосами против трех, что Федору Ивановичу
поставили на вид за несвоевременное доведение своих начинаний до сведения горкома, за то, что не все из них
он согласовывал с секретарями горкома.
Федор Иванович ушел с бюро горкома нисколько не огорченный этим “на вид”; он видел совсем другое:
он видел, что трое из семи членов горкома его поддерживают, да и из тех четверых отнюдь не все против него, а
просто они по инерции пошли за Савватеевым. Он думал о том, что уж слишком Савватеев много на себя берет,
слишком он стал важный, важный по должности, а вовсе не по личным качествам и заслугам.
О мелкой натуре Савватеева Федору Ивановичу рассказывал один из инструкторов обкома, который
говорил, что сила инерции пребывания бюрократа на руководящем посту очень велика, ее нарушить трудно, и, к
сожалению, ее обычно нарушают не с низов, а сверху — вышестоящие организации, которые вдруг совершенно
резонно задают вопрос низам: а что же вы там смотрели два, три, четыре года, почему сидели сложа руки
помалкивали, зная, что вами руководит безобразник. Ну, и ответить нечего. Приходится чесать в затылке да
каяться: вот, дескать, да, близорукость проявили, беспечность и так далее.
Федор Иванович предложил дать товарищу Иванову строгий выговор за поведение на заводе моторных
лодок. Бюро его поддержало, и выговор вынесли единогласно.
Товарищ Иванов поднялся со своего места, медленно и с достоинством дошел до выходной двери, там
повернулся и сказал:
— Хорошо, товарищ Макаров, мы еще посмотрим, кто из нас прав: вы или я.
5
В Олиной жизни случилось нечто не менее страшное, чем смерть мамы. Оля не знала, что думать, что
делать, как поступать. В ее представлении о жизни не было места даже для намеков на что-либо подобное. Так
ужасно закончился день ее рождения. “Папа, что это? Папа?” — спросила она отца, застав его в тот вечер
обнимающим Варю. В этих объятиях Оле чудилось несчастье, беда, катастрофа. Павел Петрович снял руки с
Вариных плеч и обернулся. “Оля? — сказал он несколько растерянно. — Не суди ни о чем поспешно, детка.
Жизнь сложнее, чем о ней думают”. Он прошел мимо Оли, странный, непонятный, чужой. “Что это значит?”
– спросила Оля у Вари. “Это… — ответила Варя, волнуясь. — Это… я люблю твоего отца”. — “Ты?.. Папу?.. —
шепотом вскрикнула Оля. — Неправда! Не может быть!” — “Это правда”, — сказала Варя. “А он? А он?” — все
так же отчаянно шептала Оля. “А он — нет”. — “Но почему же… почему он тебя целовал?” — “Ему меня
жалко. Он пожалел меня. Он ведь очень хороший. Я тебе говорила это тысячу раз”.
Оля бросилась прочь из своей комнаты. Она ворвалась в бывшую мамину комнату, упала на не
троганную много месяцев постель и заплакала, заплакала навзрыд, с криком, с дрожью во всем теле, со стоном.
Пришла Люся, пришел Георгий и привел Виктора Журавлева. Они пытались утешать, расспрашивать — не
помогало. Георгий сказал, что она, наверно, выпила лишнего. Привели Алевтину Иосифовну. Алевтина
Иосифовна нащупала пульс, положила руку на сердце. “Что-то нервное, понервничала, — сказала она. — Надо
бы валерьянки”. Нашли ландышевые капли. Алевтина Иосифовна накапала в рюмку, но Оля оттолкнула рюмку,
она не хотела ни капель, ни утешений. Она не совсем еще ясно понимала, что с ней происходит, отчего это все,
и только позже, ночью, когда уже никого, кроме отца, в доме не было, стала разбираться в своих чувствах и
мыслях. Отец изменил маме, которая и после смерти скрепляла их семью. Костя мог долгие годы пропадать на