Молоко с кровью
Шрифт:
Вздохнул тяжело, словно горой его привалило.
– Не говори про погреб…
– А-а… Так, выходит…
– Иди уже! – как пощечину дал. – Иди…
Библиотекарша пятится, пятится…
– А про постель… Про постель говорить?
– Откуда бы ты об этом узнала? А? Ничего не говори. Шла домой, увидела, как председатель сына к матери своей отвел, потому что… в командировку… И все.
– Леша… Слышь! Возьми меня… себе в помощь… их… убивать!
– Пошла вон, уродина, а то и до дома не дойдешь! – замахнулся на библиотекаршу.
Да разве
– Леша! Лешенька! Ты ж их не убьешь?
Председатель схватил Татьянку за шиворот и процедил:
– И чтоб молчала мне, как та рыба, которой тебя твой немец с самой свадьбы кормит!
Татьянка примчалась домой настолько взбудораженной, что это заметили все – и муж, и дети. Восьмилетняя Ларочка отложила книжку, подошла к матери:
– Мама! Тебя кто-то обидел?
– Меня? С чего ты взяла?
– Ты красная и трясешься, – поставила диагноз маленькая Ларка.
– Мороз! Такой мороз, доченька… – засуетилась. Пальто скинула, к вешалке – а на ней Степкина фуфайка, от талого снега мокрая.
– О! – Ларочке. – А наш папка тоже где-то по морозу бегал?
Немец гладил трусы и майки близняшек.
– Тише про свой мороз! Детей разбудишь!
Татьянка обернулась к дивану, на котором терли глазки трехлетние Надюшка и Любаня.
– А они и не спят, мои ангелочки! – рванулась было к девочкам, да немец так на нее зыркнул, что передумала.
На табурет у дивана уселась.
– Быстренько, девочки! Быстренько! Глазоньки закрыли, а мама вам сказочку расскажет…
Немец на жену подозрительно посмотрел. Что-то новенькое? Обычно придет, на малых рукой махнет равнодушно, мол, возитесь тут сами, раз уж так захотели, и завалится спать.
– Сказочку! – захлопали в ладоши малышки.
– Ложитесь! Укрывайтесь! Глазки закрыли! – командовала Татьянка. – А теперь слушайте… Эту сказочку рассказала мне…
Ларочка зевнула и насупилась:
– Я не хочу слушать сказку! Я хочу спать.
Татьянка рукой махнула – иди уже, Барбулячка малая! Вот, казалось бы, перед Ларкой у нее никакой вины нет, а старшая дочка более остальных противилась матери.
Ларочка пошла в детскую комнату, где теснились три кроватки. Немец сложил выглаженные детские вещи и сказал:
– Иди уже! Сам им сказку расскажу!
– Да ладно, ладно… – закрутилась на табурете. – А то и могла бы. Мне завтра на работу не идти. Успею отоспаться.
– И отчего ж это тебе на работу не идти?
– Председатель приказал.
– Как это?
– Сама не знаю. Только вот… Шла с работы, Алексея батьковича встретила. С малым. Он Юрчика к бабе Гане отводил, вот и встретились… Говорит – сейчас в командировку мчусь, а ты, Татьянка, библиотеку завтра не открывай. А я себе думаю – вот все мужики одинаковые, председатель Марусе сына тоже не оставляет. К матери
– Ты про свою библиотеку думай, а не про других баб.
– А что мне о ней думать? Должно быть, председатель хочет ревизию провести…
– Ревизию? – хмыкнул немец. – И кого там считать? Крыс?
– Зачем так говоришь!
– Нормально говорю. Если книг не хватит, ты все на крыс спишешь.
– У меня как раз дела в порядке, потому что я…
Глянул на нее с удивлением.
– А зачем это ты мне про свои дела? У меня к ним интереса нет! Сама себе рассказывай!
На малышек глянул – заснули на диване без мамкиной сказки. Перенес бережно в детскую, свет погасил, двери прикрыл. Фуфайку ищет.
– Куда это ты? – Библиотекарша задохнулась от неожиданности – неужто будет зрелище?
– Не твое дело.
– Ты б крючок свой заострил получше!
– Какой крючок? – из-под очков на жену презрительно глянул.
– Да свой крючок! Ты ж на ставок? Ох и хороша рыбалка зимой на ставке! Да еще ночью. Верно, очень острый крючок должен быть, чтоб ту рыбу зацепить наконец-то!
– Ты лучше свой крючок, – в нос Татьянкин ткнул, – не суй, куда не надо!
Вытащил фуфайку из-под Татьянкиного пальто, пачку «Пегаса» в карман бросил… Будет зрелище.
Лешка убедился, что библиотекарша побежала прямиком домой, хищно оглянулся, поднял воротник дубленки, словно от этого ракитнянцы председателя не узнали бы, и пошел переулком в степь, чтобы со стороны огорода добраться до старой Орысиной хаты. Там она… Там Маруся. Ждет? Да ждет… Одно неизвестно – кого.
С того времени как муж одел сына и повел к бабе Гане, Марусю словно приковало к стулу в кухне. Они ушли, но оставили вместо себя сто тревог, и тревоги не церемонились, не стыдились, не жались по темным углам – кружили над Марусей, двигали тарелки на столе, рассаживались на стульях, тянули к ней невидимые липкие руки, и каждая – одна опережая другую – пыталась залепить Марусины уста болотно-зеленой, аж коричневой, грязью.
Встрепенулась. Оглянулась, собственную кухню словно впервые увидела.
– Да что это я? – Руку к намысту приложила. – Берегите мое счастье… – бусинкам вслух.
А мысли, как змеи, переплетаются, и уже не разобрать, что в голове происходит. «Похороним! – кричит что-то черное, как болото, нахально и презрительно. – Закопаем!» «Тю на вас! Сбережем! Сбережем!» – красные бусинки на черное надвигаются, рвется нитка, и уже каменные красные шары катятся в болото, да не тонут, становятся все больше, больше, и по тем каменным шарам маленькая Маруся карабкается, старается выбраться из черного болота, оглядывается, потому что хоть кто-нибудь должен помочь, а из тумана-киселя Орыся брови хмурит, прячет руки грубые, натруженные, словно стесняется, да не к Марусе, а к нитке разорванной с плачем. Мол, вот и снова нитка порвалась…