Молоко волчицы
Шрифт:
— А ты — ты тоже арестован? — проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.
— Да. Я конвоирую двоих…
— Но ведь это все, конец…
— Это решит трибунал.
С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут — и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:
— Извини, я виноват один…
Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча — неисчислимые орды.
— Это зачем погоны? — нахмурился комендант.
— Так я вижу тебя.
— Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.
Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.
Из комендатуры Антон позвонил по линии — задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.
Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.
Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.
— Опять не спал? — спросил он Антона.
— Спал, да плохо.
— Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.
— Слушай, Денис, закрой-ка дверь…
Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.
— За глупость тебя судить надо. За честное признание — похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец — достоин награды.
— Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал — за это судите.
— Ладно — молчок обо всем. Птица в надежных руках — и больше об этом ни слова. С барыней решай сам — дело личное.
— Уже решил. Я ее не знаю, она — меня.
— Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе — две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.
— Нет, не могу сейчас…
— Неподчинение Совдепу — саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку — давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?
— А ты?
— Тебя спрашивают!
— Три года.
— Пора.
— Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.
Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова — бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.
О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь «Волчицу». Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.
Он, не взяв комендантского патруля, пошел в особняк один. Ноги отказывались идти — она, конечно, примет это за месть, за стремление уничтожить соучастницу темного дела. Свернул в парк. Сидя в ореанде, оттягивал час тяжелой встречи. Если Невзорова заявит на него, у него есть смягчающие вину обстоятельства. Сиди не сиди, а дело делать надо. Разбросав крошки скворцам,
На стук вышла Мария, сестра Антона.
— Ты чего тут? — спросил брат.
— Барыню кормила, принесла ей молока, захворала она, недели три без памяти лежит, как бы не кончилась…
А он — подумал с жестокой ненавистью о себе — хлеб с маслом ел, какао пил, в госпитале книжки почитывал, а по дороге сюда все душу свою спасал, выкручивался, винил ее в случае с Севастьяновым. Доля ему выпала тяжкая казнить свою любовь и искать смерти отцу, белогвардейцу, во имя грядущего счастья людских поколений.
— Чего молчишь? — спросила Мария. — Ты зачем сюда?
— То молчу, что думаю: была ты раньше прислугой — прислугой и теперь осталась.
— Грех не помочь больному человеку.
— Ну коли грех, так и я зашел проведать больную.
— Доктора надо, я просила — не приходят.
— Пусти посмотреть.
— Не надо — только уснула. Ты бы домой лучше зашел к матери, бываешь редко, как молодой месяц.
— Некогда, Маруся. Про отца ничего не слышно?
— Нет.
— Вот контра, дурак старый!
— Так пришлешь доктора?
— Посмотрим, а ты пока поживи у ней. Скоро в этом доме будет много докторов.
— Как много?
— Так.
— Больница будет? — догадалась Мария.
— Не твоего ума дело! — посуровел комендант, поправил кольт и решительно повернул к выходу.
По утрам он делал обход с караулом — и это было самое лучшее время.
На бледно-синем небе холмами густой синьки нарисованы Синие горы. Как айсберги, плавают они над долинным туманом. Справа громада Эльбруса, изломанные линии белого хребта. На крышах хат доспевают под осенним солнцем сорванные тыквы, висят связки лука, кукурузы, но крохотные, не то что до войны. А трухлявые плетни по-прежнему украшены королевским пурпуром — багряной листвой винограда. На небе ни облачка. Воздух свеж, приятно холодит лицо, наливает грудь силой, радостью. Уже кипит работа. Во дворах стучат топоры, визжат пилы, дымят печи, пахнет стружками, сеном. В виллах, переданных под санатории, орудуют врачи и медсестры: чистят и красят мебель, сушат ковры, занимаются побелкой стен. Спешат на рынок торговки. Прошел неприступно гордый человек редчайшей профессии электромонтер с «кошками» на железном поясе. Уходят с постов сторожа с берданками и овчарками, тулупы несут на руках — теплынь.
Михей Есаулов остановился помочь землекопам на площади — тянут воду по трубам, а пророк дядя Анисим с артелью кладет небольшую кирпичную будку — распределитель воды. Важно прохаживается рядом Оладик Колесников, уже назначенный смотрителем будки. Пока он в работниках у Глеба Есаулова, но скоро залезет в кирпичный домик водопровода и станет механиком, будет отворачивать кран всякий раз, когда станичники подойдут с ведрами. Даже и Михею не совсем ясно, зачем воду брать из крана, если в каждом дворе колодезь. Но Денис Иванович объяснил, что в воде кишмя-кишат всякие мелкие бактерии, и надо убивать их известкой. Воду тянут ключевую, из темной чащи Дубровки. Хочется и Антону скинуть свою красноармейскую шинель, взять в руки лопату или отполированный брусок рубанка, или кирпичи холодные подавать дяде Анисиму.