Морозные узоры: Стихотворения и письма

Садовской Борис Александрович

ЧЕРВИ

Венец терновый на холодном лбу (Возложен на нее с давнишних пор он), Застыл позор во взоре помертвелом. Россия мертвая в покрове белом! Над телом кружится железный ворон, И черви жадные кишат в гробу. Всё умерло и стихло навсегда. Предания, заветы, честь и слава Искажены усмешкою двуличной, Завыл отходную гудок фабричный, Спешит червей неистовая лава, И празднуют поминки города. В родных усадьбах плачутся сычи, По чердакам среди разбитых стекол Справляет ветер злые панихиды, В пустых полях несется плач обиды, Подстреленный раскинул крылья сокол, Лишь черви радостно шуршат в ночи. Ликуйте, гады! Рвите прочь с костей Покорное, измученное тело! Ты, ворон зарубежный, выклюй смело Глаза поблекшие! Валите груды Сырой земли, могильщики-Иуды, Встречайте песнями ладьи гостей. И алчные несутся чужаки Торжествовать над свежею могилой, Где погребен последний призрак сказки. Отпеты песни, почернели краски, Склонился

Дух пред золотою силой, И выпал жезл из царственной руки. 1916

ЦАРИ И ПОЭТЫ

Екатерину пел Державин И Александра – Карамзин, Стихами Пушкина был славен Безумца Павла грозный сын. И в годы, пышные расцветом Самодержавных олеандр, Воспеты Тютчевым и Фетом Второй и Третий Александр. Лишь пред тобой немели лиры И замирал хвалебный строй, Невольник трона, раб порфиры, Несчастный Николай Второй! 1917

27 ФЕВРАЛЯ 1917

Дням, что Богом были скрыты, Просиять пришла пора. Опусти свои копыты, Гордый конь Петра! Царь над вещей крутизною Устремлял в просторы взгляд И указывал рукою Прямо на Царьград. Мчаться некуда нам ныне: За обильные поля Отдала простор пустыни Русская земля. Посреди стальных заводов И фабричных городов, Мимо сёл и огородов Бродит конь Петров. Просит он овса и пойла, Но не видно седока, И чужой уводит в стойло Дряхлого конька. 1917

КОНЕЦ

Над Всероссийскою державой По воле Бога много лет Шумя парил орел двуглавый, Носитель мощи и побед. Как жутко было с ним вперяться Времен в загадочную мглу! Как было радостно вверяться Ширококрылому орлу! Увы! Для русского Мессии Встает Иудина заря: То Царь ли предал честь России, Россия ль предала Царя? Или глаголы Даниила В веках растаяли, как дым, Иль солнце бег остановило, Иль стал Женевой Третий Рим? Братаясь радостно с врагами, Забыв завоеваний ширь, В грязи свое волочит знамя Тысячелетний богатырь. Британский лев и галльский петел Его приветствуют, смеясь. Пусть день взойдет, могуч и светел: Ему не свеять эту грязь. Россия, где ж твоя награда, Где рай обетованных мест: Олегов щит у стен Царьграда, Славянский на Софии крест? Когда-то венчанное славой, Померкло гордое чело. И опустил орел двуглавый Свое разбитое крыло. 1917

Из книги «МОРОЗНЫЕ УЗОРЫ»

(1922)

НАДЕНЬКА

Я помню Наденьку Орлову Совсем ребенком. Налегке, В полусапожках и в платке, Она, смеясь, гнала корову. Уж на вечернюю дуброву Ложился сумрак. На реке Синел туман, и в челноке Рыбак спешил к ночному лову С вязанкой удочек в руке. В глухом уездном городке Ее отец, седой урядник, Вдовец, из отставных солдат, Имел свой дом и палисадник. Еще у Наденьки был брат, Телеграфист, уездный фат, Велосипеда бойкий всадник. То было двадцать лет назад. Подростком Наденька Орлова С кухаркой старою вдвоем Вела хозяйство. День за днем Струился чинно и сурово. Дышал уютом тихий дом. Щегленок в клетке под окном. Диван, два кресла, стол дубовый И медный самовар на нем С блестящей утварью столовой. По воскресеньям иногда Сходились гости к самовару И пели хором. Брат тогда, Звеня, настраивал гитару, И было весело всегда. Письмо уряднику прислала Сестра. В Москве она жила И экономкою была У пожилого генерала. Она племянницу звала И вывесть в люди обещала. Так Наденька москвичкой стала И золотые купола С веселым страхом увидала. Семь лет промчались как стрела. Жизнь беззаботная текла, Как будто смертный час отсрочен. Старик Орлов был озабочен И грустен. Под Мукденом пал Любимец сын. Отец узнал, Что мир ненужен и непрочен. Он призадумываться стал, Слег, расхворался и не встал. И тихий домик заколочен. Над пестрой древнею Москвой Садилось солнце. Вдоль бульваров, Шумя, катился ток живой. Десятки тысяч самоваров Кипели в тысячах домов, Гудели окна кабаков, Пылили легкие пролетки. В зоологическом саду Рычали львы из-за решетки, Плескались весла на пруду, И Наденька, привстав на лодке, На замерцавшую звезду Глядела робко и стыдливо. Ее спокойный кавалер На весла налегал лениво С небрежной строгостью манер. Никто бы не узнал теперь Былой урядниковой дочки, Мещанки в ситцевом платочке, Что бегала по слободе, Звала телят и кур кормила, В красавице изящно-милой, Летящей взорами к звезде. Кто ж кавалер ее? Везде Известен Иоанн Аскетов, Знаток стиха, король поэтов, Замоскворецкий де-Гурмон. На самом деле звался он Иван

Егорыч Отшвырёнков И с малолетства был силен В стихосложенье. Солдатёнков Покойный мальчика крестил, Учиться в школу поместил И издал том его сонетов. Таков был Иоанн Аскетов. Писатель Наденьку встречал В полусемейном тесном круге У гимназической подруги. Сперва се не замечал, Потом заметил и влюбился. Стемнело. Вечер закатился, Огни погасли над прудом. По Пресне Надя шла с поэтом. Куда ж они? В семейный дом Промчаться в танце молодом, Блеснуть перед московским светом Иль в театральное фойе? Кто, сидя в лифте на скамье, Многоэтажный дом огромный В корзине пролетал подъемной, Тот видел надпись: «Рекамье». Здесь перед дверью ярко-новой Аскетов с Наденькой Орловой Из лифта вышли. Дверь ключом Американским отворили; В передней тихо, как в могиле. Вздохнула Наденька. О чем? Фонарь японский в кабинете, Душистый кофей с калачом, Коньяк, ликеры. В полусвете Дышала папироской там Не Рекамье – не бойтесь, дети, – А просто Тёркина madame, Одна из моложавых дам В румянах, буклях и корсете. Аскетов с Тёркиной дружил. Покойный муж ее служил И сочинил два-три романа. Он громкой славы не нажил И не сумел набить кармана. Но Теркиной сдаваться рано: Она открыла «институт Для исправленья переносиц» И скромно поселилась тут Под кличкой «Рекамье-фон-Косиц». Так до сих пор ее зовут. Любить неловко без косметик В наш век. Давно известно нам, Что дьявол первый был эстетик. Об этом знал еще Адам. Аскетов с Надей ночевали У Рекамье. Поутру встали И пили чай, не торопясь. Все трое весело болтали. Шутила Наденька, смеясь. На улицах стояла грязь, Бульвары под дождем блистали, И статуя на пьедестале Покорно мокла, наклонясь. К себе вернувшись, не застала Домашних Наденька. Прошла В чуланчик, где она жила Бок о бок с теткой, постояла, Потом в столе у генерала Револьвер новенький нашла, К виску холодный ствол прижала – Короткий треск – и умерла. Ее с почетом схоронили. Мы все на отпеванье были И на серебряный покров Сложили несколько венков. В слезах, под черным покрывалом, Стояла тетка с генералом, Семь гимназических подруг Образовали полукруг. За ними встал король поэтов, Известный Иоанн Аскетов В красе сложенных гордо рук (Креститься он считал излишним И ниже сана своего). Неподалеку от него, Румяная, подобно вишням, Кусала губки Рекамье, Теснилась к Надиной семье, Платочек розовый терзала И чуть на гроб не залезала. При ней вертелся репортер. Я слушал погребальный хор, Я видел Наденьку Орлову: В полусапожках и платке Она, смеясь, гнала корову В глухом уездном городке.

СТИХОТВОРЕНИЯ,

НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГИ

СТИХОТВОРЕНИЯ

1894-1916 годов

"Я поднял парус, сам не зная..."

Я поднял парус, сам не зная, Куда меня он поведет, Где встретится душа родная, Где сердце вечный мир найдет. Отливу вспять не воротиться, И для пловца возврата нет. Дни тянутся, а время мчится Для поражений и побед. Надулся парус мой упрямо, Челнок качается, иду. Вершись, таинственная драма, На счастье мне иль на беду. 1894

"На темном зеркале реки..."

На темном зеркале реки Дрожат рыбачьи огоньки. Там над горой луна всплывает. И стал слышнее плеск ручья. Как нежно на стволе ружья Ее прозрачный отблеск тает. Луга заискрились в росе. Вот крикнул перепел в овсе. Луна всех ярче и чудесней. Усни, мой пес. Костер погас. Пусть соловьи разбудят нас Свой предутреннею песней. 1896

"Опять по кочкам и корягам..."

Опять по кочкам и корягам В рассветную седую ширь Мой тарантас плетется шагом, А над синеющим оврагом Сияет белый монастырь. Вновь пережил немую ночь я, Вновь занимается заря. Стук дятла, болтовня сорочья, Туманно-розовые клочья И дальний звон монастыря. 1897

В. П. ДАЛМАТОВУ

Нет, ни Эгмонта грусть, ни Гамлета страданье, Ни слезы Жадова, ни Чацкого признанья Художественный твой не оправдали труд. Прочь розы и венки, они тебе нейдут. Играя взорами, блестя улыбкой детской, Небрежно входишь ты в салон великосветский. Пробор и модный фрак, остроты и цветы, Бокал шампанского… Телятев, это ты! 1898 (1930-е годы)

"Прекрасна юная Джульетта..."

Прекрасна юная Джульетта В расцвете мимолетных лет, Чья прелесть гением воспета, Чьей участи печальней нет. Нежна Офелия больная С предсмертной песней на устах. Чиста Корделия святая У Лира дряхлого в руках. Но их земное совершенство, Смиряясь, меркнет перед Той, Кто в мире райского блаженства Небесной светит красотой. 1898 (1930-е годы)