Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая
Шрифт:
Начало апреля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес.
В начале апреля на аэродром пришла команда поддержать позиции республиканцев под Малагой. Сама Малага была в руках мятежников ещё с февраля, и теперь франкисты рвались вперёд, как оголодавший кот к миске с «Вискасом». Лёху припахали на разведку и бомбардировки, и с каждым днём вылеты превращались в изнуряющий марафон.
На третий или четвёртый день, когда полёты уже слились для него в бесконечную череду, Лёху, только что вернувшегося с очередной бомбёжки, буквально выдрали
Дежурный по аэродрому, весь на взводе, подпрыгивал от нетерпения:
— Срочные новости из порта! Наш линкор «Хайме» сел на мель у Альмерии! — выпалил он, будто это его заслуга. — А к Картахене подошли крейсера мятежников. Приказано немедленно произвести налёт!
Лёха протёр лицо рукой, пытаясь переварить новость. Казалось, момент для атаки был идеальным, но вот незадача: исправных самолётов на аэродроме не было. Точнее был ровно один. Приписанное к флоту звено отправилось бомбить франкистов под Малагой, а вылетевший ещё утром на разведку только что вернулся. И, как на зло, техникам требовалось время на подготовку.
— Ахули! — изрёк Лёха какое-то своё волшебное заклинание и пошёл к своему самолёту, который только-только начали заправлять и готовить к вылету.
Экипаж, измотанный предыдущим полётом, растянулся на траве, как раздавленные тюлени, надеясь урвать хотя бы пару часов отдыха. Но Лёха быстро вернул всех к реальности:
— Вставайте, герои! На крейсера летим, мать вашу!
Пока баки заливали топливом, и подвешивали бомбы, Лёха дозвонился до штаба флота в Картахене, чтобы выяснить местоположение мятежных кораблей. Но, конечно, как водится, никакой конкретики не было. Вся информация звучала как: «Ну, где-то там, на горизонте!»
Спустя пятьдесят пять минут после посадки самолёт вновь был готов, и Лёха с экипажем взмыли в небо, отправляясь на «охоту». До заката оставалось около часа, времени было в обрез.
Поднявшись на высоту около трёх с половиной тысяч метров и решив не лезть на большую высоту и не возиться с кислородной маской, Лёха взял курс в сторону Ибицы. Видимость, конечно, теоретически достигала 160 километров, но, учитывая качество оптики и атмосферу, надеяться на чудеса не стоило.
Примерно в сорока милях от Картахены Лёха сменил курс, заложив дугу в сторону Африки. Через пятнадцать минут напряжённого вглядывания в горизонт Кузьмич доложил:
— Лёша, вижу корабли! Вправо тридцать!
Словно забыл про усталость, Лёха повёл свой борт на снижение. Но чем ближе они подходили, тем яснее становилось, к сожалению, это не франкистские крейсера. Вместо них перед ними появился огромный чёрный грузовой пароход, лениво пускающий дым, и рядом с ним — башенный эсминец, который, очевидно, был республиканским.
На палубе транспорта размахивали руками и какими-то тряпками. Кузьмич, глядя на это через прицел, только грустно усмехнулся:
— Похожи на своих, Лёха. И чего мы так спешили?
Вся миссия оказалась впустую. Время, силы, топливо — всё улетело в никуда. Лёха выругался сквозь стиснутые
Повернув самолёт на обратный курс, Лёха молчал. В самолёте повисла тишина, нарушаемая лишь ровным гулом двигателя. Даже Кузьмич на этот раз не рисковал влезать со своими шуточками…
Вторая половина апреля 1937 года. Картахена .
Март и начало апреля выдались нервными и горячими, как пунш из дешёвого хереса, а две недели участия в операции под Гвадалахарой заставили Лёху мечтать провести хоть какое то время без шлемофона на голове, грязи на лице и пыли в носу.
Лёхин самолёт, измученный этими гастролями, начал потихоньку сыпаться.
Взлёт стал сопровождаться странными скребущими звуками моторов, а в одном из вылетов левый мотор вообще перестал выдавать мощность и посадка напоминала попытку усадить на место пьяного медведя. И хотя горячие испанские механики клялись, что все прекрасно починили:
— Команданте! Тодо эста пока чудо, те лохуро! — типа зуб даю, командир!
Кузьмич, услышав такие подозрительные клятвы, сам полез осматривать весь самолет, ворча:
— Лахудры испанские! Конечно! Пока чудом летаем!!
Лёха тоже стал взлетать с большой тревогой. Каждый запуск двигателя начинался с напряженного взгляда на приборную панель и затем он долго прислушивался к звукам самолёта, будто ожидая, что где-то в недрах машины вот-вот раздастся фатальный треск.
Перед каждым взлётом он обходил самолёт, проверяя крепления, швы и винты с таким видом, словно собирался не в небо, а на лунную орбиту.
Теперь даже привычное «Поехали» перед рулением звучало уже не весело, а скорее как заклинание, обращённое к машине: «Давай, родная, не подведи!»
* * *
К закату очередного лётного дня, когда Лёха уже начинал мечтать о том, чтобы хотя бы на час просто закрыть глаза и поспать, его у самолёта отловил командир звена и приятель, Николай Остряков. Тот подошёл, как всегда, с видом человека, который сейчас насыпет тебе задач на всю оставшуюся жизнь.
— Значит так, товарищ «инженер»! — подколол он Лёху, внимательно оглядев Лёхин самолёт, будто сомневаясь, что он ещё может подняться в воздух. — У тебя же завтра регламент на машине? Новые моторы ставить будут?
— Слышал я, и видел бесплатный цирк, как ты отжимал у Алексеева два лучших французских мотора! Ладно. Николай Герасимович звонил, просил, чтобы ты с утра пораньше в порт подъехал. Ему там с последним пароходом что-то «необыкновенное» прислали, — выделил голосом Николай, — велел главному Самоделкину это дело оценить лично. Так что дуй на рассвете в Картахену на своей мотовонючке.
Оставив после себя запах табака и ощущение чего то загадочного, Остряков растворился в вечернем воздухе. А Лёха только вздохнул. Уж очень он боялся загадывать, чем таким «необыкновенным» могла осчастливить его советская Родина в это время.