Мой товарищ
Шрифт:
— Это мы обязательно сделаем. Я так буду лопать напоследок, что вздохнуть нельзя будет, — говорит Легкий.
Я вижу, что они не туда поехали.
— Нет, ребята, — говорю нм, — нет, не о том я хотел сказать.
— А о чем же?
— Подготовиться не так нужно, а по-другому. Все святые, перед тем как в пустыню уходить, исповедовались, причащались. Семен тоже это проделал и другие святые, про которых я читал. Мы тоже должны это сделать.
Легкий задумался.
— Да, вот горе-то еще! Ведь это нужно тогда в село Бацкено идти, а там поп очень сердитый. Он сейчас же нас спросит, для чего
— Ребята, — говорю я, — в село нам идти не нужно. Ежели хотите, я буду попом и всех вас причащу.
— А чем ты нас причащать будешь?
— Нет, вы сначала скажите, согласны или не согласны, чтобы я попом был.
— А нам что? Лишь бы ты причастия достал, будь чем хочешь тогда, — согласился Легкий.
Я знаю, что причастие в церкви делается из сладкого виноградного вина и белого пшеничного хлеба — просвирки. Просвирки у нас нет, вина тоже, зато есть хлеб черный, а вместо сладкого вина можно сладкую воду сделать. Сахар у нас тоже есть, лежит он в шкафчике, в уголке. Когда отец приезжает домой, мы всегда пьем чай, а без него мать самовар не ставит — боится, как бы не загорелась солома на крыше и не случился пожар. Но самое главное — она жалеет сахар, ведь за него деньги плачены: пятнадцать копеек за фунт! Шкафчик наш на замок не запирается, а только на щеколдочку, достать сахар проще простого. Но мне строго-настрого приказано не трогать сахар. Да его и тронуть нельзя, сверху лежит полный ряд из двадцати кусочков. И мать, конечно, заметит, если я возьму хотя бы один кусок. Взять сахар для такого дела не грех, ведь мы собираемся в пустыню, а потом попадем на небо. Но все же осторожность не мешает, лучше сделать так, чтобы мать не узнала.
И я лезу в шкаф за сахаром. Страх меня берет, а все же лезу. Достаю бумажный мешочек с сахаром, показываю его ребятам и говорю:
— Вот, ребята, дело какое. Мы натолчем сахару, высыплем его в миску, нальем воды и накрошим хлеба. Получится хорошая причасть. Но только как нам взять сахару, чтобы мать после не заметила? Ведь тут полные ряды.
— Ты снимай полный ряд, она тогда нипочем не заметит, — советует Легкий.
— Полный ряд очень много, тут целых двадцать кусков, — говорю я.
— Ничего, как-нибудь. Зато чисто будет сделано.
Я так и делаю, снимаю полный ряд, а мешок ставлю на место.
— Как видишь, незаметно, — говорит мне Легкий.
— Да, незаметно, — соглашаюсь я.
Мы растолкли десять кусков. Ложечки маленькой, которой дают причастие в церкви, у нас не было, и я решил причащать большой, деревянной. Я зажег свечу перед иконами в углу, засветил лампадку, развел огонь в кадильнице, сделанной еще дедом-покойником из старой жестяной кружки, и начал читать по молитвеннику обедню. На плечи надел дерюжку, которая у нас вместо одеяла служит, чтоб походить на настоящего попа. Читаю нараспев, как заправский поп, а Легкий и ребята подпевают мне, стараются изо всех сил. Даже Тишка запел — он тоже надумал идти в «пустыню» и голодать вместе с нами.
Читаю старательно, махаю кадильницей, а ребята хором тянут:
— Аллилуйя, аллилуйя, а-а-а-а-ллилуйя!
Я разошелся вовсю, точно настоящий поп в церкви, но ребятам надоело мне подпевать, они то и дело смотрят на миску со
— Слушай, Федя, не довольно ли нам дьячить? Время уж причащаться, — говорит Легкий.
Я и сам так думаю, причащаться мне охота и самому. Гашу свечи, лампадку, заливаю огонь в кадильнице и начинаю причащать ребят. Первым, конечно, причащаю Легкого, как своего лучшего друга и нашего атамана.
— Причащается раб божий… Как зовут? — спрашиваю его точь-в-точь, как поп в церкви.
— Васька… то есть Василий, — отвечает мне Легкий тоже как заправскому попу.
— Причащается раб божий Василий… Открывай рот!
Легкий открыл рот и проглотил одним махом сладкую тюрю.
— Ах, здорово! — кричит он. — Вот лихо-то! Лучше, чем в церкви! Там понемножку дают этой причасти, только рот мажут, а тут вон сколько!
За Легким подошел «раб божий Митрий», то есть Митька, за Митькою — Леник, за Леником — Захар, за Захаром — Тишка.
— А теперь, Легкий, будь попом ты, меня нужно причастить, — говорю я Легкому.
Легкий рад стараться, живо облачился в дерюгу.
— Причащается раб божий… Как звать? — спрашивает он меня.
— Федор, — отвечаю я.
— Причащается раб божий Федор…
И Легкий сует мне ложку с тюрей в рот.
Мы все причастились, а тюри в миске осталось больше половины. Да и сахару еще десять кусков целых.
— Как же с остальным-то будем, ребята? — спрашиваю я.
— По-моему, нужно сахар дотолочь, накрошить еще хлеба и доесть все! — говорит Легкий.
С ним согласны все. Сахар-то как-нибудь надо израсходовать.
— Только, ребята, смотрите не говорите никому об этом. А то мать забьет меня до смерти, она сахар очень бережет, — говорю я.
— Ну что ты! Разве мы не понимаем…
Мы толчем остальной сахар, добавляем в миску воды и хлеба, берем ложки и мигом доедаем сладкую тюрю.
Ну и наелись же мы!
Когда пришла мать с поля, мы сидели как ни в чем не бывало на лавке в нашей хате и мирно разговаривали. Тут же были и мои братишки с сестрами, которых я позвал с улицы после причастия.
— Играете, ребятки? — спрашивает у нас мать.
— Играем, тетя, — отвечает Легкий.
— Ну, играйте, играйте, только не деритесь.
— Нет, мы драться не будем, — увернет ее Легкий.
— А что это ладаном пахнет? — спрашивает мать.
— Это… это мы богу молились, я молитвенник читал, — говорю я, а сам краснею: испугался.
Мать сама приучила меня к молитвам. Она даже заставляла отчитывать болезни у соседских грудных ребят, которых бабы приносили к нам чуть ли не каждый день. Я отказывался, плакал даже, потому что ребята «дедом» меня за то прозвали. В таких случаях мне приходилось пробовать веника и сдаваться.
И сейчас матери понравилось, что я молился богу, да еще с ребятами. Она начала нас хвалить:
— Вот молодцы-то, детки, вот умники-то! Всегда богу молитесь, всегда, от этого только хорошими будете. А которые не молятся, те дураки, воришки, по чужим огородам лазают, дома таскают у матерей всё. А вы молодцы. Только огонь в кадильнице вы зря разводили — пожар можно наделать. В следующий раз молитесь без свечи и ладана, слышите, что говорю?
— Слышу, — отвечаю я, а сам ни жив ни мертв.