Мой товарищ
Шрифт:
А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь…
Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским конюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.
И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись, попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.
Ульча была маленького
Она играла в карты и курила табак.
В пазухе Ульча всегда носила коробок пять спичек, табак, несколько медяков, складной ножик и свайку. Нож и свайка ей нужны были для плетения лаптей.
Ульча никого и ничего не боялась. Даже самые храбрые ребята удивлялись ей, даже Вася Легкий всегда усмехался, глядя на нее. Он даже кличку ей дал — Атаман. Ульча не очень-то жаловала моего первого друга. А уж о нем и говорить не приходится. Легкий к ней и всегда-то относился с насмешечкой, говорил, что она не человек вовсе, а просто урод какой-то.
— Ни парень, ни девка, — говорил он про нее. — Вот еще в шайке разбойников она бы сошла, там она, пожалуй, и атаманом могла бы быть.
А сейчас, в ночном, он делал вид, что совсем не замечает ее. Ульча платила ему той же монетой, она тоже делала вид, что Легкого для нее на свете нет. Ульча сейчас сердилась и на меня за то, что я перешел со своего стана на стан Легкого.
И все же один раз она оказала нам такую помощь, какую могла оказать только она одна.
Пошли дожди. Они как начались в конце июля, так и зарядили на весь август, даже сентябрь немножко прихватили. Не проходило почти ни одного дня, ни одной ночи, чтобы не было дождей. А иногда дожди шли без передышки дня три-четыре подряд.
Мужики говорили, что такого гнилого лета они на своем веку не помнят.
Сначала дожди были теплые, но зато с такими грозами, что порой жутко становилось. Молнии сверкали одна за другой все ночи напролет, гром грохотал не переставая, мы тряслись от страха и холода.
Да и как не быть страху? Только в нашей деревне в это лето убило молнией двух человек и пять лошадей, было два пожара, а сколько в других деревнях, мы и не знаем.
Мы уже не разводили костров под большими деревьями: молния чаще всего бьет именно в большие деревья, — а делали наспех шалаши под кустами орешника, возле маленьких зарослей берез и елей.
Но никакие шалаши не спасали нас от проливных дождей. Сначала как будто ничего, а потом, слышишь, начало капать сквозь шалаш на тебя, поползла водичка-матушка за шиворот.
Костер мы были не в состоянии поддерживать всю ночь; дождь в конце концов одолевал его, и единственное наше спасение было сбиться в кучку,
Скверное дело для конюшат дождливое лето!
Пока теплые дожди шли, туда-сюда, терпимо было. А вот когда во второй половине августа они стали холодней, тогда нам пек пришел! Даже всегда спокойный и терпеливый дядя Мосей и тот приуныл.
— И когда только они перестанут лить? — говорил он не раз.
А потом дошло до того, что кони утопали на жнивье по колено, пасти их приходилось только на лугах и в лесу на вырубках; костер же иногда не только всю ночь держать, но даже развести нельзя было.
Однажды мы пригнали коней в ночное в Жбанкову углину. С вечера дождя еще не было, но на западе посверкивала молния и глухо ворчал гром.
— Знаете что, ребята? — говорит нам Легкий. — Дождь все равно будет, и такой, что костер наш мигом зальет. Давайте лучше устроим хороший шалаш, заберемся в него, собьемся в кучу — и спать!
Мы согласились, и шалаш тут же был готов. Забрались в него, посмеялись, поговорили кое о чем и вскоре заснули как убитые. Мы не слышали, как зашла гроза, как обрушился ливень, даже не проснулись от самых сильных ударов грома, — так иногда бывает крепок сон у нашего брата-конюшонка. А ливень на этот раз обрушился такой, что вода даже под шалаш подошла. Мы оказались прямо в луже. И если нас не разбудил гром, то от холода мы проснулись.
Мы ежились, жались друг к другу, пытались хоть немножко согреться. Но холод начал пробирать так, что у нас зуб на зуб не попадал. Огонь развести было невозможно — спички намокли, сухих дров с вечера мы не запасли. Что делать? Хоть ложись и помирай! Мы хотели было уж махнуть домой, отогреться на печке, чтобы утром вернуться за конями в лес, как вдруг сквозь темь и дождь заметили огонек. Он горел где-то среди ельника, в стороне от второго стана.
— Кто же это развел костер? — говорит Легкий.
— Пойдемте-ка поглядим. Может, и погреться удастся.
И мы пошли на огонек.
Вскоре мы увидели громадный костер, возле которого хлопотала Ульча. У костра грелись ребята второго стана: Володька Монахов, Хмызик, Трусик, Пулюка, Косуха. Тут же был и дядя Мосей. А сама Ульча знай вырубала засохшие елочки и бросала их в костер.
— Черт ее побери, вот ведьма-то! — выругался Легкий. — И как она умудрилась развести такой костер в эту погоду?
А костер трещал и сыпал искрами, он набрал такую силу, что теперь ему никакой дождь не страшен.
Мы не решились сразу подойти ближе — ведь Ульча может нас погнать, скажет: разведите сами. А как его развести, когда ни у кого из нас ни единой спички сухой нет!
— Знаешь что, Федя? — говорит Легкий. — Иди-ка ты к ней сначала один. Как-никак, а ты ей родня, тебя она не погонит сразу. А потом осторожненько намекни и насчет нас. Скажи, мол, ребята совсем замерзают.
Я пошел. Правда, у меня не было уверенности, что Ульча не погонит и меня, но холод есть холод.