Мой товарищ
Шрифт:
Но вот и завод!
Две высоченные каменные трубы поднимаются чуть ли не до самого неба, густой дым валит шапками из них. Мы с Легким никогда еще не видали таких высоких труб.
— Тут две ванные печи, у каждой своя отдельная труба. Одна ванна варит простое, полубелое стекло, другая — бемское, двойное и полуторное, — говорит Роман.
Мы слушаем внимательно, но понять, какая же разница между простым и бемским стеклом, не могли. Ведь стекло и есть стекло.
— Простое стекло тоньше и меньше размером, а бемское толще и шире, — поясняет Роман. — Из простого
Мы не понимаем, что такое «халявы» и «муштраны», но Роман и это нам пояснил:
— Муштраны тоже халявы, только большие и тяжелые, их не каждый мастер выдуть сможет. Поэтому-то на бемской ванне и работают самые здоровые мастера, они и зарабатывают больше, чем мастера на простой ванне, где полубелое стекло варится.
«Как это он все знает, Роман Косолапый! Вот что значит фабричный человек», — думаю я.
Мы подходим к главной конторе завода и направляемся к проходной будке. Я зазевался на окна конторы. Таких окон я в жизни не видывал. В рамах ни одного переплета, а во все окно один сплошной лист стекла, огромный, рукой не дотянешься.
— Не разевай рот, пошли, пошли! — прикрикнул Роман.
Через проходную будку выходим на заводской двор.
И новое чудо! Маленький паровозик ходит по узкоколейке, развозит платформы с дровами и визжит оглушительно. Такого чуда нам и во сне еще не снилось!
Роман тащит нас дальше, к большой казарме из красного кирпича.
Красивый двухэтажный дом из серых цементных плит. Нам хочется полюбоваться на него, но Роман все торопит и торопит нас.
Вот мы и в казарме.
Она похожа на длинный сарай, разделенный каменной стеной на две половины, с большими окнами. Мы вошли в одну половину, левую.
Здесь сразу нас оглушили шум и гам. Я никогда не думал, что может быть такое помещение и в нем столько народу. Но ведь это только одна половина казармы, а в другой, как после мы узнали, еще больше жило людей. Вдоль глухой стены казармы тянулись двойные нары, возле окон — длиннущие столы и скамьи.
В самом конце помещения, тут же, у двери, — плита, да такая большая, что, пожалуй, заняла бы всю нашу хату.
На нарах спали ребятишки, за столами тоже сидели ребята, кто обедал, а кто играл в карты.
На плите стояли чугунки и чугуночки; варились щи, похлебка, каша, кипятился чай.
Шум, крик, хохот, чад от плиты наполняли всю казарму от пола до потолка.
Где-то пиликала гармоника, тренькала балалайка.
На ярмарке в Бытоши, мне кажется, меньше шуму бывало, чем тут. Даже на что боек и смел был Легкий, а и он растерялся в первую минуту.
Нас тотчас же окружили.
— А, Косолапый! Милый пришел! — закричали все радостно.
Видимо, все его тут любили.
Роман улыбался, отшучивался, а сам знай подвигался в дальний угол казармы, где у него было свое место с дядями Ильюхой и Андреяном. Те сейчас работали, и мы пока устроились на их места на парах, сняли свои сумки.
К нам подлетели Ванька Трусик, Матвеечка, Тихон Пулюка и другие наши ребята. Они засыпали нас вопросами, стали расспрашивать про деревенские новости.
— Ну
Мы отдали ему свои гроши, и Роман исчез за дверью. Скоро он вернулся. Принес с собой селедок, сахару и коврижку белого хлеба.
— Ну, все в порядке, — сказал он. — Смотритель приказал, чтобы вы завтра с восьми часов утра выходили на работу. Будете работать вместе, на одной машине, в одной и той же смене, один — вертуном, другой — посыльщиком. Это уж вы сами решайте, кому где. На вертушке потрудней, но зато на пять копеек дороже. Я думаю, Легкий, ты посильней, станешь на вертушку.
— Мне все равно, как вот Федя, — ответил Легкий.
— Я посыльщиком буду, — говорю я, хотя еще не знаю, что делает посыльщик.
— Ну и все, — говорит Роман. — А харчиться будем так: ты, Федя, с нами, а ты, Легкий, со своим братом Ванькой. Я ему уже сказал, что ты пришел на завод. А сейчас поедим с дороги.
— А на что ты купил селедок и белого хлеба? — поинтересовался Легкий.
— Я смотрителю дал по полтиннику за каждого из вас, а полтинник у меня остался. Хватит с него и рубля, с живоглота. А на этот полтинник мы попируем.
И мы принялись за еду.
…Первую ночь в казарме мне плохо спалось. Легкий перешел в другую половину, где жил его брат Ванька, а я остался с Романом.
Но и Роман вскоре ушел от меня. Ему с полуночи заступать на работу. Дядя его, Илья, пришел с работы только в полночь. Илья потрепал меня по плечу, засмеялся и, заикаясь, сказал:
— А… а… а… ничего! Привыкнешь и… и… и ты. И… и… и… все бу… будет хорошо!
И указал мне местечко, где я могу спать. Я лег, но уснул только перед самым рассветом.
— Ты что ж спишь? Вставай скорее, первый гудок был. Вставай! — слышу сквозь сон голос Легкого.
Я вскочил. Завтракать было уже некогда, и я захватил с собой только кусок хлеба да несколько сырых картофелин. Ребята сказали, что на заводе картошку можно испечь в любой машине.
И мы пошли на завод.
Сердце у меня стучало, я боялся, что не справлюсь с работой, что меня сразу же прогонят обратно. Хотя Роман и уверял меня, что посылать халявы в машину самое плевое дело, а все же я не знаю, как их посылать.
Снаружи наш гутеновекпй цех очень неказист. Он походит на большущий сарай, только стены его но из бревен или камня, а из листового железа, ржавого и местами дырявого.
Когда мы открыли дверь и вошли в цех вслед за Ванькой Трусиком, нас поразили его размеры. Если казарма нам показалась большой, то гутеновекпй цех был прямо чудовищно огромен, в нем таких казарм можно было штук сто поместить. Он был и страшно длинен, и страшно широк, и ужасно высок. Пол в нем весь устлан кирпичом, в центре — широкий проход, а посреди прохода — узенькая железная дорога. И весь широкий проход был заставлен халявами. Халявы стояли кучками, «переделами», как я узнал потом.