Мой товарищ
Шрифт:
Мы с Легким ничего не понимали. Для нас ясно было одно: человек в золотых очках — барин, какой-то большой начальник на заводе. Как же посмели смеяться над ним даже такие ребята, как мы с Легким?
— Кто это такой? — спрашиваю я у посыльщика, работающего на соседней машине.
— Это инженер-химик Шварц, по прозвищу Костыль, заведующий производством.
— А почему же над ним смеются?
— А потому, что он вредный: штрафовать любит рабочих ни за что ни про что.
— Вот это уже интересно, — засмеялся Легкий, забыв
Мне хотелось есть. Я спросил у соседа, как мне испечь картошку в машине.
— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идет к распущику. Живо испечется!
В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.
— Гай!.. Гай!
Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.
«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.
И Легкий признал его.
— Он самый, — шепчет мне Легкий.
А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.
— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.
Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.
— Гай!.. Гай!.. — кричит наш распущик.
И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к машине, а край ее отломился, она грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной тряпкой в руке.
— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.
— Я… я ее не… бил… Она сама разбилась, — боязливо отвечаю я.
— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!
И грязная тряпка хлестнула меня по глазам.
Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.
Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к распущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.
Я обмер от ужаса: теперь нам конец!
Легкий же, хлестнув усача раз пять по роже, бросил тряпку на пол и отскочил на середину прохода.
Я думал, что распущик сейчас погонится за Легким, поймает его и забьет насмерть. Но произошло снова неожиданное. Усач вскочил и смотрит на Легкого. А Легкий — на него. И глаза у него горят, как у волчонка.
Усач захохотал:
— Ах ты, козюля! Ха-ха-ха! Да ты, оказывается, смелый, чертенок! Это мне нравится, я
И побежал снова на ту сторону машины.
А Легкий вернулся на свое место. Все ребятишки хохотали как бешеные над нашим усачом. Даже девушки-подносчицы смеялись, хотя они были заводские, как и наш усач.
— Ох ты, козюля, какой смелый! — сказала та самая, низенькая, что ругалась недавно с Легким. — Молодец, здорово ты ему сдачи дал, хорошо проучил, это ему наука будет!
И она посмотрела на Легкого уже не презрительно, а ласково.
— Теперь мы пропали, Легкий, — говорю я ему.
— Ничего, живы будем — не помрем! Я вижу, им только поддайся, они так и будут тебя стегать, — отвечает он мне.
— Но почему же ты стерпел, когда он тебя самого хлестал, а сейчас не удержался? — недоумеваю я.
— Потому что тогда он меня хлестал, а сейчас тебя, — ответил он мне. — А это дело другое. Когда моего товарища бьют, я уж стерпеть не могу.
— Гай! — кричит нам усач как ни в чем не бывало.
Легкий налегает на мотыль.
— Гай!
Легкий перестает крутить.
Но мы все время были начеку, всё смотрели, как бы усач снова не налетел на нас с тряпкой. Однако, когда у меня опять вырвалась из рук халява, распущик только прокричал с той стороны:
— Посыльщик, опять бьешь халявы?
Я молчу.
За всей этой суматохой я забыл про свою картошку под машиной, и она вся превратилась в уголь. Пришлось пообедать и позавтракать куском хлеба с щепоткой соли, запив его водичкой. Но мне сегодня было не до еды.
В четыре часа завыл гудок, и наш первый день на заводе кончился.
Следующие дни были уже легче.
С каждым днем мы все лучше и лучше осваивали свою работу. Мы начали различать голоса не только своих распущиков, но и чужих, и уже путаницы у нас не было.
Мы научились даже подменять друг друга, если кому надо было отлучиться минут на пять. У нас теперь находилось даже время поболтать с соседями.
И к шуму в казарме мы стали привыкать.
Только вот к холоду, все время тянувшему в казарму из-за плохо прикрываемой двери, да к клопам и тараканам трудно было привыкнуть. И к голоду тоже.
Изнуряли нас ночные смены. Они были мучительны не только для новичков, но и для тех, кто работал на заводе уже не первый год. Сколько ты ни работай, а, живя в казарме, где далеко за полночь стоит шум и гам, трудно уснуть рано с вечера, чтобы до полуночи выспаться.
Мы шли на смену сонные, на работе клевали носом, а иногда и засыпали. Распущики кричали на нас, отпускали нам затрещины.
Плохо получалось у нас и с заработком, особенно у меня. У нас не было ни одного дня прогула, значит за месяц я должен был получить девять рублей, а Легкий — десять с половиною, считая и забранные харчи. Но каждый раз за месяц я получал рублей семь с копейками, а Легкий — не больше восьми. И у других выходило так же.