Моя панацея
Шрифт:
Моя рука всё ещё на её затылке, и я фиксирую его надёжно, крепко. Не успеваю больше ни о чём подумать, а уже терзаю губы, прикусываю, слизываю, врываюсь в рот языком. Устанавливаю свою власть, ставлю столбики ограждений, черчу границы, за которое отныне можно заходить только мне. Целую уголок рта, потом снова языком на таран, чтобы через мгновение снова нежно провести по нижней губе, и после опять в омут с головой. Нет, это не поцелуй. Это борьба с женщиной и за женщину. Это древняя пляска вокруг жертвенного столба, тотемные войны за право обладать самым
Мне лишь нужна новая доза. Ещё и ещё, пока не началась ломка, пока не стало ещё хуже.
Не прерывая поцелуя, я толкаю Ингу к столу. Рукой смахиваю на пол какие-то книги, бумаги. Они рассыпаются вокруг, но мне плевать. Пусть будет беспорядок, плевать.
— Ты всё ещё одетый, — удивляется и дрожащими пальцами пытается расстегнуть пуговицы.
— Не суетись. Расслабься.
Её тонкие пальцы замирают, глаза наполняются то ли сомнением, то ли удивлением, а я отрываю её от пола и усаживаю на стол. Развожу шире ноги, смотрю вниз, а на белье — влажное пятно.
— Мокрая, — убеждённо, а Инга прикрывает глаза. — Не прячься. Смотри в глаза, я хочу, чтобы ты видела меня.
Закидываю стройные ноги себе на плечи, опускаюсь вниз, не разрывая зрительного контакта.
— Вот так, девочка. Смотри.
Да, Инга, смотри на меня. Любуйся тем, что сделала со мной, моей одержимостью.
— Максим, не надо, что ты… зачем это? — пугается, я хрипло смеюсь.
— Тс-с…
Терпкий запах ласкает ноздри. Я втягиваю его, наполняю им лёгкие, живу им в этот момент. Провожу языком по выемке внутренней стороны бедра, где у Инги крошечная родинка в форме звёздочки. Отодвигаю бельё в сторону, открываю шелковистую нежность, истекающую соком. Блядь, невероятно.
Слизываю, проникаю глубже, а по языку растекается сладкая терпкость.
— Вкусная, — мой вердикт, не терпящий сомнений и возражений.
Инга охает, закусывает нижнюю распухшую от поцелуев губу, а глаза просто огромные. В них страх, паника, любопытство и… возбуждение. С каждым моим движением оно вытесняет всё остальное, заслоняет собой всё, что когда-то с нами случалось. Инга не сдерживает стонов, а когда к языку прибавляю палец, почти кричит. Как-то очень удивлённо.
— Максим, это… это…
Это оргазм, детка. Самый настоящий, бурный, и Инга бьёт пятками меня по спине, выгибается, падает на спину и умоляет прекратить. Но я добавляю второй палец, пока язык чертит, кажется, все буквы алфавита. Сладкий сок вытекает наружу, клитор пульсирует на языке, и я продлеваю нашу общую муку, пока Инга мечется по дереву столешницы и выкрикивает моё имя в потолок.
19. Инга
Я лежу на твёрдом столе, абсолютно голая, если не считать съехавших набок трусиков, моргаю, пытаюсь прийти в себя. Силюсь понять, откуда во мне взялась эта смелость. Бесшабашность даже… распущенность.
Но, странное дело, шлюхой себя не чувствую. Максим оказался прав: в желании
Максим… он гладит меня по бедру, молчит, и в тишине комнаты так отчётливо слышится его тяжёлое хриплое дыхание. Он хочет меня, он одержимый, но Макс подарил мне такое удовольствие, о каком и не знала раньше. Не догадывалась никогда.
— Спасибо, — вырывается из меня, и пальцы Максима крепче сжимают моё бедро. До боли, словно пытается сказать: нельзя так, за это не благодарят. Словно напомнить хочет, что во всём, что только что случилось, нет ничего эдакого.
Но для меня это что-то новое. Неизведанное. Порочное и сладкое одновременно. Нереально прекрасное.
Пытаюсь подняться и у меня даже немного получается. Упираюсь локтями в столешницу, смотрю на Максима, а он шипит что-то неразборчивое сквозь зубы, обжигает взглядом и подтягивает меня к себе. Я, что та безвольная кукла, с расплавленными костями, стучащим в висках пульсом, не могу сопротивляться. Как заворожённая слежу за его движениями, ловлю каждый оттенок эмоции, пытаюсь угадать его желания.
Нежная кожа бёдер трётся о грубую ткань одежды Максима, и этот контраст между моей наготой и его бронёй будоражит. Есть в этом что-то порочное — то, что я никогда не чувствовала. Лишь фантазировала тёмными ночами. И каждый раз это казалось чем-то постыдным, неправильным, мерзким. Недостойным. Недопустимым.
— Понравилось? — жаром в шею, а руки на моей заднице. Пальцы впиваются в кожу, причиняют сладкую боль, от которой хочется лишь выгнуться, тереться грудью о мужскую рубашку.
Быть ближе. Рядом.
— Куда мы? — выдыхаю, когда комната перед глазами плывёт, и мы всё ближе к выходу.
— В спальню, — приговор, а я ёрзаю в объятиях, обвиваю торс Максима ногами, хватаюсь за шею, пытаюсь остановить.
— Не надо, — сама себе удивляюсь. — Не хочу.
Глаза Максима совсем чёрные. Исследуют моё лицо, пытаются влезть поглубже, под саму кожу. Испытывают. Приговаривают к пожизненному сроку, распинают на кресте.
— Я… я всё время только в спальне это… не надо в спальню!
Господи, что я несу? Но я действительно хочу попробовать то, что не знала раньше. Хочу освободиться от груза прошлого. Стать кем-то другим — собой настоящей. Пусть потом пожалею об этом, сейчас хочу получить всё и сразу.
Максим усмехается, а в тёмных, ставших почти чёрными, глазах — вызов. Макс такой красивый сейчас — сильный, мощный, подавляющий. Властный. Только мой на эту ночь.
— Где ты хочешь? — вопрос, от которого кровь приливает к коже, и щёки пылают, горят огнём. — Говори, Инга.
Чёрт, я же не умею о таких вещах говорить, не научена. Стыдно.
Но Максим провоцирует меня на что-то тёмное, выводит из зоны комфорта, а пальцы гуляют по коже: сжимают, гладят, массируют. Доводят до черты, за которой лишь пропасть. И я хочу сама там оказаться. Хочу рухнуть, несмотря на похмелье, которое обязательно придёт утром. Обязательно. Но сейчас ночь, и я хочу получить от неё всё.