Моя Шамбала
Шрифт:
– Ну, как тебе моя сестричка?
– спросил тогда со сме-хом Семен.
– Женщина мировая, с такой можно и в разведку, - ис-кренне ответил Павел.
Теперь Павел не знал, что и сказать. Эта передача бы-ла приятна и неожиданна.
– Зачем это она?
– с чувством неловкости проговорил Павел.
– А ты ей сам скажи, - засмеялся Семен.
– Она внизу сидит. Позвать?
– Да ты что?
– всполошился Павел.- У меня видок-то.
– А что? Боевой видок, - отметил Семен и, несмотря на протесты Павла, поднялся:
– Лaднo, выздоравливай. Ещё, может, как-нибудь за-скочу. Он ушел, и через несколько
– Вы, Паша, только не подумайте чего-нибудь такого... Я ведь от всего сердца. Если вам неприятно, скажите.
– Что вы, Тоня, удивился Павел, даже привстал.
– Мне очень даже приятно.
И замолчал, не зная, что еще сказать, поглядывая на Тоню как-то украдкой.
Одета она была просто. Немного старомодный черный бостоновый жакет с юбкой, туфли на низком каблуке, на голове цветастый крепдешиновый платочек. Все, однако, сидело на ней ладно и аккуратно.
Понемногу разговорились, и Тоня просидела у него до самого обеда. Несколько раз порывалась уйти, но Павел просил посидеть еще немного, и она оставалась.
Павлу неловко было просить, чтобы она как-нибудь зашла к нему еще, но она сама сказала:
– Я еще приду.
И стала ходить к нему ежедневно. Павлу с Тоней было легко и просто, и в его разлаженных мыслях появилась вдруг определенность, а вместе с определенностью стала появляться уверенность.
Как-то, когда Павел мог уже самостоятельно ходить, не ощущая тошноты и головокружения, которые почти ме-сяц не позволяли ему даже сидеть, а не то, чтобы двигаться, они с Тоней сидели в больничном дворе.
Погода стояла ясная, солнечная, но уже чувствовалось приближение осени. То паутинка задержится на лице, то взгляд наткнется на желтеющий кленовый лист. Да и вся зелень стала какой-то тяжелой. Природа налилась и томи-лась, словно девка на выданье. Густые и сочные темно-зеленые кроны деревьев покачивались на ветру, и не было в них уже весеннего легкомыслия, когда они распускались почти прозрачными зелененькими листочками.
Тоня рассказывала про свою деревенскую жизнь, про мужа, погибшего на втором году войны.
– Я с ним и пожить-то как следует не успела. Даже ре-бенка не прижила, - задумчиво сказала Тоня и добавила, чуть помолчав:
– Очень ты похож на него. Я тебя как с Семеном увиде-ла, аж сердце упало, до чего похож. И характером ты доб-рый. Жалок ты мне, Паша, - призналась она. У нее на глаза навернулись слезы.
Тоня вытерла глаза концом косынки, завязанной узелком на подбородке.
– Да что ты, Тонь!
– смущенно пробормотал Павел, об-нимая ее за плечи. Она уткнулась в него, счастливая.
– Паш, у тебя с женой-то серьезно? Может, наладилось бы еще?- спросила на всякий случай Тоня.
– Ну, уж нет, - нахмурился Павел.
– Хватит.
Через неделю Павла выписали. Он зашел домой, когда Варвара была на работе, чтобы собрать вещи.
Тоня его ждала с самого полдня. Она несколько раз выходила к автобусу, пока, наконец, ни увидела Павла, проводила его в дом, и он, поставив чемодан в горнице, по-хозяйски прошел в сенцы, взял ведра и сходил к колодцу за водой. Потом, раздевшись по пояс и попросив Тоню слить ему, фыркал под ручейком ледяной воды и с удовольствием растирал тело докрасна чистым льняным полотенцем, пах-нущим речкой. Тоня,
На следующий день к ним переехала бабушка Маруся.
Глава 20
Мучительные приступы. Я лечу отца. Вечером у колонки. Аська Фишман. Катин муж Федор. Разговор матери с тетей Ниной. Прокурорская Лена уезжает.
У отца случился очередной приступ. Эти приступы те-перь случались реже, чем в первый год его возвращениям. Я легко справлялся с ними, если это случалось при мне. Но иногда я гонял где-нибудь с ребятами мяч или загорал и купался на речке. Бывало, что я ощущал тревогу, и тогда спешил домой, и чем ближе подходил к дому, тем отчетли-вее "принимал" сигналы беды.
Обычно приступ давал о себе знать заранее. В этот день отец чувствовал вялость, сонливость, у него пропадал аппетит, все время хотелось пить, и он спешил отпроситься с работы, потому что головная боль появлялась внезапно и быстро усиливалась, пока не обрушивалась всей силой; и не оставалось тогда воли сдерживать себя.
Переставала существовать стройная реальность, она уступала место хаосу. Мозги кипели и распирали череп из-нутри. Казалось, что череп, в конце концов, не выдержит и расколется. Отец перетягивал голову полотенцем и стяги-вал узел все сильнее и сильнее, словно укрепляя череп. В горсаду так стягивали треснувший вяз металлической стяжкой, свинчивая болтом, пока железо не врезалось в ко-ру. Но наступал момент, когда человеческое терпение кон-чалось. И тогда из отцовского горла вылетал стон, больше похожий на рев раненого зверя. Отец катался по кровати и прокусывал наволочку подушки, пытаясь заглушить боль...
Я ощутил тревогу, когда вспомнил, что хочу есть, и мысли унесли меня на нашу кухню. Пацаны еще останови-лись поговорить с хориками насчет футбольного матча ме-жду нашими улицами, а я уже мчался к дому. Отец, обесси-ленный, лежал на кровати. Мать дала волю слезам, сбрасы-вая напряжение и страх последних часов на меня.
– Где тебя носило? Паразит! Ни отца, ни матери не жалко. Отец при смерти был, а ты лындаешь, черти носят. Где ты был?
Я ничего не ответил и подошел к отцу. Отец был бле-ден и лежал на спине с руками поверх одеяла, голова его бессильно откинулась на подушке.
– Скорую вызывали. Врач укол морфия сделал, - пояс-нила мать. Я положил руку на голову отца, веки его чуть дрогнули, он открыл глаза и улыбнулся мне вымученной улыбкой.
Я ясно видел легкое мерцание голубоватого свечения вокруг головы отца. Гармонию свечения нарушали красно-вато-оранжевые сгустки. Морфий только приглушил боль, но она оставалась, и ее нужно было снять, иначе она вер-нется, как только действие лекарства закончится. Я подер-жал руки над головой отца, то приближая, то удаляя их, и когда почувствовал легкое покалывание в пальцах, стал де-лать круговые движения в области скопления сгустков. Иногда мне казалось, что оранжевая боль просачивается через мои руки и уходит через меня, оставляя во мне что-то неприятное, гнетущее, и отнимает силы. Я был похож на человека, который взялся за оголенный электропровод с неиссякаемым источником тока, потому что источник боли моего отца был так же неиссякаем.