Моя Шамбала
Шрифт:
– Вези матку к Нюрке, - сказала Зинаида мужу, когда они легли спать.
– Пусть у нее поживет.
– Что так?
– удивился Николай.
– А сил никаких моих больше нет. Уже что зря вытво-рять стала.
– Зинка приподнялась на локте, пытаясь в тем-ноте определить выражение лица мужа.
– Опять кастрюлю с супом перевернула... Тряпку на плиту положила. Никак не пойму, откуда гарь идет. Глядь, - тряпка горит.
Зинка проглотила слюну, пытаясь справиться с оби-дой, комком застрявшей в горле. Не справилась и сквозь слезы
– Тарелки. Все тарелки перегрохала.
Николай нашарил на тумбочке папиросы и, чиркнув спичкой, закурил. Свет на мгновение ослепил Зинаиду, и она закрыла глаза. Хорошо взбитая перина нежила рас-слабленное тело, и резче обозначалась усталость, а мозг требовал сна, но взвинченные нервы не давали покоя, и Зинаида долдонила свою навязчивую мысль, вбивая ее в голову мужа:
– Почему все ты? В конце концов, у нее есть еще две дочки и сын. Пусть у них о матке тоже голова болит.
– Квартиру-то мы с матерью вместе получили, - подал, наконец, голос Николай. От сильной затяжки его лицо вспыхнуло красным огоньком и, мелькнув двойным подбо-родком и мясистым носом, погасло.
– А мы с ребенком и без матки получили бы.
– И за-молчала, ожидая, что скажет теперь Николай.
– К Нюрке нельзя, - стал сдаваться Николай.
– У нее одна комната.
– Ну-к что ж?
– повеселела Зинаида.
– Не танцы же они там будут устраивать.
– Так Нюрка с мужиком живет, - удивляясь Зинкиной тупости, сказал Николай, поворачивая к ней голову и забыв затянуться папиросой, а она уже еле мерцала, не раскурен-ная.
– А он там не прописан!
– бойко ответила Зинаида.
– Для того чтобы с бабой спать, прописки не требуется, - резонно возразил Николай.
Зинка почему-то обиделась, но дулась не долго, пото-му что надо было доводить дело до конца.
– Тогда к Тоньке, - подумав, решила Зинаида, - у них тоже две комнаты.
– Ага, а девки не в счет? А Верка, Федькина племянни-ца? Между прочим, беременная ходит.
– Да ты что?
– засмеялась Зинаида.
– В самом деле?
– Ну-у! Тонька мне вчера сама оказала.
– И уж, гово-рит, ничего сделать нельзя.
– Во, девки пошли! Соплячка ж еще совсем.
– На это ума не надо, - буркнул Николай.
– Семнадцать лет по нонешним временам самый для этого подходящий возраст.
– Сиди, губошлеп, - ткнула мужа в бок Зинаида и поин-тересовалась:
– Сказала хоть от кого?
– А чего говорить-то? С кем ходила, от того и брюхо.
– Это милиционер-то этот?
– А то кто ж?
– Не отказывается хоть?
– Попробовал бы отказаться, - Николай глухо, как в бочку кашлянул.
– Уже родителям написал, о свадьбе сго-вариваются.
– А где ж жить-то будут?
– Говорят, ему квартиру обещали, как женится.
Удовлетворив свое женское любопытство, Зинаида вернулась к старому разговору:
– Так что с маткой-то?
– спросила она.
Уж тогда давай к Нюрке, - решил Николай.
–
Зинка успокоилась и быстро уснула. Она свернулась, как кошка, калачиком, уткнув голову в плечо мужа и обняв его руку. И в еще некрепком сне сладко причмокивала губами, пухло втягивая их и невнятно что-то договаривая уже во сне...
В разговоре с матерью отец возмущался, ругал Николая и его жену Зинку, а мать поддакивала, соглашаясь с отцом.
Глава 8
Память Василины. Папоротник. Дети. Зинкина ярость. У дочки Нюры. Антонина. Не нужна.
Старую Василину давно донимали ноги и мучила бес-сонница. Ноги грызла ревматическая боль. Невестка и доч-ки называли это отложением солей, а врачиха называла по мудреному, но, как не называй, ноги болели, и никакие рас-тирки не в силах были помочь. "Отрезать, да собакам бро-сить", - шутила Василина, когда ее спрашивали про ноги, сочувствуя.
Она лежала с открытыми глазами и терпеливо ждала, пока сон возьмет ее, но сон не брал и, как всегда, перебира-ла Василина по кусочкам свою жизнь, не сетуя на судьбу, с философской покорностью принимая все, что судьба ей на-значила, и выжимая из этого те крохи счастья, которые на ее долю выпали. И получалось так, что эта скудная доля хо-рошего заслоняла все плохое, которого было в ее жизни значительно больше.
Бабушка мне рассказывала про прадеда Кондрата Си-доровича, угрюмого и свирепого в трезвости, развеселого и щедрого до последней рубахи в пьяном виде мужика.
Когда ее батька, а мой прадед Кондрат Савельевич вы-валивался из кабака, то пьяно орал:
– Эй, залетные!
И залетные, ватага деревенских ребятишек, приучен-ных уже дурной Кондратовой причудой, "подавала" с ги-ком небольшие сани, в которые сами и впрягались, и шум-но возили дядьку Кондрата на потеху деревне, возвещая:
– Галеевский царь едет!
"Галеевский царь" важно восседал в санях и царским жестом раздаривал конфеты и пряники, выгребая их из обширных карманов овчинного тулупа и разбрасывая гор-стями налево и направо.
Вспоминая тот стыд и страх, который она принимала за батьку, Василина горько улыбалась.
Их дом стоял на пригорке, как-то особняком от дерев-ни. Чтобы подняться к дому, нужно было спуститься в не-большой овражек и перейти по бревну неширокий ручеек. Бабушка всегда улыбалась, когда вспоминала пьяного бать-ку, который сколько раз возвращался с песнями домой, столько раз, оступившись, купался в этом ручье.
Овраг окружал дом с трех сторон; с четвертой стороны, за огородами, было поле, а сбоку, через овраг, сразу за бе-резовой рощицей начинались леса, Брянские леса, уходя-щие в необозримую даль, закрывающие горизонт, запол-няющие весь видимый простор.