Моя Шамбала

Анишкин Валерий Георгиевич

Бабушка рассказывала, как в этот лес они с подружка-ми бегали по грибы и ягоды. Спускаясь в овраг, чтобы вый-ти к березняку на противоположенной стороне, они шли протоптанной тропинкой среди зарослей папоротника, ко-торый особенно буйствовал у ручья.

Я помнил этот овраг, от которого тянуло подвальной сыростью, но он ласкал прохладой перегретые солнцем те-ла, и летний зной был воистину райским уголком, тени-стым от густых крон разросшихся кленов с черными барха-тистыми стволами, тонких и сочных рябин, и пышных, как купчихи, ракит.

Папоротник. Он остался милой бабушкиному

сердцу памятью и виделся, как спутник детства и свидетель той да-лекой жизни со всеми ее тревогами, поворотами, радостями и надеждами, которая пролетела мгновенным сном, и ино-гда ей казалось, будто сама она в этой жизни посторонняя, словно волшебная птица Симург взмахнула крылом, при-открыв на миг простор чужой чьей-то жизни, и снова за-крыла, завесив ночью и пустотой, словно перечеркнув все, что было.

Папоротник частот снился во сне и мне, тропинка че-рез овраг вставала перед моими глазами, как на яву, и я яс-но видел сочную зелень папоротника, раздвигал его рука-ми, шел через ручей и взбирался по крутой тропе к берез-няку. Мне всегда снились цветные сны, в отличие от бабуш-ки Василины, которая цветных снов не видела, но папорот-ник ей снился тоже зеленым...

Кондрат Сидорович сгинул в японскую, оставив трех девок и двух ребят на материных руках. Кормильцем семьи стал старший брат Петр.

Деревня пьяно плясала, когда Василина выходила за-муж за Тимоху, работящего, но бедного мужика, способного ко всякому, но особенно к плотницкому делу.

Тимофей пришел жить к ним, и они стали потихоньку строиться на том же холме, рядом с родительским домом.

А через год, когда она родила первого, Федю, деревня опять пьяно плясала, только веселья уже не было. То тут, то там начинала биться в голос будущая вдова. Бабушка пом-нила пьяного Кирюху. Он ожесточенно бил пяткой, обутой в лапоть, в землю и, поводя руками по сторонам, как-то от-чаянно, осипшим голосом орал:

Ты не лей по мне, Матрена, -

Слезы лишние.

На Ерманскую войну

Гонют тышшами.

А в мутных глазах угадывалась тоска, и проступали слезы.

Изба осталась недостроенной, и бабушка часто захо-дила в свой новый дом, чтобы поплакать без свидетелей, ходила по неубранным стружкам и молила Бога, чтобы от-вел смерть от Тимофея и брата Петра.

Бабушка совершенно серьезно говорила, что раз в год на Ивана Купалу папоротник цвел, и, если сорвать его ров-но в полночь, то откроется клад. Об этом, замирая от стра-ха, рассказывали полушепотом подруги; а раньше бабушка Василина слышала об этом от бабушки Фроси, когда соби-рались у нее на посиделки вечерами и кто-нибудь заводил упоительно-жуткий разговор о нечистой силе.

В деревне все верили, что Васька Ермаков разбогател через цвет папоротника...

Мой дед Тимоха пришел домой с простреленной но-гой. Была задета кость, и нога долго не заживала. Так он и остался хромым. В непогоду нога донимала ноющей болью, словно кто водил по оголенной кости рашпилем.

Бабушкин брат Петр с войны не вернулся.

Дети пошли один за другим. Сначала Марья, потом Алексей, Иван, Авдотья. Двенадцать человек. Дарья и Авдо-тья жили отдельно, своими семьями. При ней оставалось четверо: Антонина, Николай, Нюра

и Юрий, которого она звала Егором. Этих уберегла. Эти были младшие. И всю войну находились при ней, кроме Егора. Егор воевал и вер-нулся контуженный, но живой. Да и эти, Антонина, Колька и Нюра, хоть и были при ней, но ходили в партизанах, и она нянчилась с Тонькиными девками, Валькой и Катькой.

Четырех отдала фронту, а вернулся только один. Иван и Алексей погибли, один под Сталинградом, другой в чу-жой стороне, когда уже война шла к концу. На них она по-лучила похоронки. А Федор, первенец, любимый Тимофеев сын, пропал без вести. Но бабушка все надеялась и верила, что он жив и мыкает горе в плену. Ждала, пока шла война, и потом ждала, что объявится. И сейчас в глубине души ве-рила, что где-то на чужбине Федор мается, тоскует по Гале-евке, не может вернуться, потому что держит его что-то там, и не может он дать весточку, знак о себе. Грунюшку и Ва-сятку унес тиф. Катя умерла от простуды. Это было давно, еще до рождения Антонины, которой уж, считай, самой за тридцать будет.

Но у нее в живых осталось еще шестеро детей. Трое здесь. Марья, самая старшая, далеко, на Камчатке, у самой скоро внуки будут. Изредка приходит письмо на Антонину, где Марья спрашивает, жива ли еще мать, и поклон переда-ет. Авдотья, та живет в Запорожье. Тоже пишет, тоже про мать спрашивает.

Бабушка часто молилась, и я слышал, как она шепта-ла: "Пресвятая Троице, помилуй нас. Господи, очисти грехи наша. Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи, поми-луй"...

Утром бабушка Василина рассказала за столом, как Николай с Зинкой отвезли ее к младшей дочери Нюрке, как она попала к Антонине, а потом пришла к нам...

...В воскресенье, пока Николай спал, 3инаида стала го-товить завтрак. Дочь Алевтина тоже еще спала.

Часов в девять встал Николай, и Зинаида принялась тормошить Алевтину, которая, судя по открытому рту и сладкому посапыванию, спала крепко.

Бабушка Василина уже поднялась и сидела в комнате на диване, ожидая, когда ее позовут есть.

За столом Зинаида была не в меру оживлена, стараясь угодить Василине, и подсовывала ей лучшие куски, но та, казалось, этого не замечала. Она вообще была к еде равно-душна и ела мало, все больше чай, да молоко, когда было.

Николай уткнулся в свою тарелку и, не поднимая глаз, с аппетитом уплетал картошку с огурцами. Зинаида поняла, что Николай нужного разговора все равно не начнет, и ре-шила сделать это сама.

– Мам, а мам!
– весело позвала она.
– Что, если мы тебя свезем к Нюрке? У нее поживешь чуток!

Василина оставила кружку с чаем и захлопала подсле-поватыми глазами, силясь вникнуть в слова невестки и по-нять, шутит она или что? Зинка доброжелательно вертелась возле нее и делала вид, что ничего особенного не случи-лось. Василина вопросительно посмотрела на сына, и тот, поерзав на стуле и неловко откашлявшись, поддержал Зин-ку, будто разрешил:

– А чего? Поживи. У Нюрки тихо. Сколько уж у нее не была?

Василина молчала и словно чего-то ждала. Николай невольно отвел глаза и, обращаясь к Зинке, поспешно доба-вил: