Моя жизнь 1964-1994
Шрифт:
До этого времени никакого оружия у меня не было. А здесь под Красным Бором появился автомат. Перед прорывом блокады, рядом с нами была землянка разведчиков. Мы были с ними знакомы. Помню их комсорга ленинградца Сергея Королёва. Вели они как то мимо нас захваченного немца. И отдали мне его автомат. Говорят: "На вот.... Не будем мы его тащить, передавать". И подарили мне немецкий "шмайсер" с запасными рожками. Так он был со мной до конца. И никто ничего не говорил. Только командир полка спросил: "О, кто тебе дал?" Вообще трофеев у нас не было. Связистам негде их брать. А вот разведчики хвастались часами. Показывали мне немецкие ложки. Помню, один из них под шинелью носил немецкий офицерский френч. А так особых трофеев ни у кого не было.
В рыбацком нас поселили на частной квартире у рабочего с завода "Большевик". Его семья была эвакуирована. Сам он работал сутками и редко приходил. Дом был деревянный, двухэтажный. Стоял на берегу Невы. В передней комнате стояли нары, там жили ребята, а мы в дальней. У нас были кровати. Рыбацкое всё сплошь было застроено деревянными домами. Только школа, построенная в 1914 году на берегу Невы была кирпичной. С этой школой интересная история. В начале двадцатого века строилась железная дорога на Мурманск. Министерство Путей сообщения выкупило под неё земли у крестьян сёл Ижоры и Рыбацкое. Ижорские крестьяне разделили деньги между собой. А в Рыбацком на сходе решили эти деньги не раздавать, а построить школу. В Рыбацком жило много рабочих с "Обуховского" завода (после революции завод "Большевик"), и эту историю мне рассказали родственники революционера Чиркова, бывшего на том собрании.
Пошли снова в район Красного Бора. Наступали в этот раз вдоль железной дороги, а правее рядом с московским шоссе. Был очень сильный бой. На этот раз никакой землянки у нас не было. Стояли под открытым небом. На второй день наша часть заняла юго-западную часть Ульяновки. Но подкрепления небыло и пришлось отступить. Отошли мы в лес. Это правее Московского шоссе. В этом леске у немцев были построены, какие-то сараи. Мы, все связисты забрались в один из них. С нами были четверо дивизионных радистов и телефонистов. В другом сарае расположились связисты 947-го полка. Помню, рядом проходила дорога на п. Стекольный Завод. Не далеко от нас стоял немецкий танк. Он был немножко вкопан в землю. Места там сырые и закопаться нельзя. Сразу выступает вода. Он стрелял по нам прямой наводкой. Потом немцы пошли в атаку. Я видела это через щель в стене. Мы выбежали из сарая и залегли, по сторонам отстреливаясь. Я тоже стреляла из немецкого автомата по вражеской цепи. Не знаю, попала в кого или нет. Немного это длилось, чуть-чуть. Ударили наши миномёты. Справа какой-то батальон отбил эту атаку. Часты были миномётные обстрелы. Помню, шли к нам двое радистов из дивизии. До сарая оставалось метров 50. Немцы открыли по ним миномётный обстрел, и одному солдату оторвало голову. Она у него назад повисла, а он идёт. И тут вверх такие фонтаны крови о-о-о-й.... Мне долго, долго это снилось. Немцы обошли нас с трех сторон, и образовался так называемый красноборский котёл. Не перерезанной оставалась только эта дорога, шедшая на посёлок Стекольный. И то немцы сожмут, то наши раздвинут.
С нами в котле был штаб дивизии во главе с Борьщёвым. И вот утром 25-го марта был такой миномётный обстрел... Миномёты били с левой и с правой стороны. Начали они часов в 8, а в 9 часов 5 минут в наш сарай попали сразу две мины. Все, кто находился в сарае, были убиты или ранены. Мой коммутатор стоял на нарах. Когда начался обстрел, мы скорчились на полу. Помню, когда разорвалась, мина меня ранило в колено. Я распрямила ногу и сразу потеряла сознание. Потом пришла в себя. Пить хочется. Воды, конечно, нет. Перевязывал меня дивизионный радист Павел Новосельцев. Я его хорошо запомнила. Невысокого роста, в очень длинной шинели, рация всегда за спиной. В 1975-м году ехали мы во Мгу. Разговорились стоя, у окна с одним ветераном, приехавшим из Рославля Смоленской области. Он говорит: "Я всё хочу встретить ту девчонку, которую перевязывал. И жене всё время рассказываю, как её тогда тяжело ранило, а я перевязал". Я так смотрю на него и говорю: " Дак, я же это. Я, я!"
И вот лежим мы все живые и мёртвые. Кто может ползать, перевязывают других. Командир радиовзвода родом из Горьковской области был сильно ранен в бедро. Его положили на нары. Перевязывали, но никак не могли остановить кровь. Другой радист был ранен в живот. Его тоже как-то перевязали.... У меня стали мёрзнуть ноги, но не обогреться, не напиться, ничего нет. Немцы ещё по нам стреляли, но мы больше боялись попасть в плен. В том бою был ранен в шею наш командир полка. Его адъютант Жуков привёл в штаб Борьщёва. Тот спрашивает Клюканова: "Командовать можешь?" Клюканов говорит: "Да пока могу"... С нами были ранены и командир роты, и командир взвода. Кто в руку, кто в живот и грудь. Но они как-то выползли и ушли. Вот уже вечер, темно Никто за нами не идёт. В 22.05 в наш сарай врывается старшина медицинской службы 942-го полка Ольга Андреевна Мурашова. И таким громким голосом спрашивает: "Кто здесь лежит?" Мы стали называть себя. Она спросила: "Вы что тут все ранены? ... Ну, сейчас я вас буду выносить". Через несколько минут, она вернулась с солдатами. И начали нас выносить к дороге. Там болото, кочки — меня несли двое солдат. Они сцепили руки таким "стульчиком" и посадили меня, а я держалась за их шеи. На дороге стояла телега. На неё положили раненых в живот. Других посадили по краям. А меня на передок. Ольга говорит мне: "На вожжи". Так что пришлось и лошадью править. Но она наверно уже не раз ходила по этой дороге и шла так хорошо до самого Московского шоссе. Тут на обочине она нас выгрузила. Кого положила, кого посадила. Солдату с лошадью велела возвращаться за остальными, сказав, что погрузит нас и придёт. По шоссе от линии фронта едут такие большие машины, трёхтонки. Ольга выходит на дорогу. Она носила фуфайку, ватные брюки. У неё наган. Едет машина прямо на неё. Чуть-чуть и он бы её сбил. Водитель на неё матом: "Ты что...!" Она ему: "Слезай, грузи раненых!" Он: "Какие раненые! Видишь, стреляют!" И на неё матом. А она ещё хлеще. Так она его крыла.... Говорит: "Открывай борт!" Он ей: "Сама откроешь и всех их посадишь!" И всё равно она его под револьвером заставила. Когда нас погрузили, шофёр открывает дверь кабины и говорит: "Садись". Ольга говорит: "Нет. У меня здесь работы много". Тогда водитель спрашивает: "А куда я их повезу?" Ольга отвечает: "В ближайший медпункт. Там они вдоль шоссе стоят. В первый же какой увидишь прямо, не разбирая, вези". И он нас довёз до первой медицинской палатки. Это оказалась медицинская рота 942-го полка. Внесли нас в палатку. Сандружинницы сразу сделали укол от столбняка. Мне наложили шину. Я мечтала только о горячем чае. Дали мне горячего чая, но со спиртом. Я говорю: "А чего это вы мне водку даёте?" Сан дружинница говорит: "Во, какая привередная". Рядом лежал боец. Он и говорит: "Отдай мне". Я ему отдала. А мне чаю налили без водки. Я согрелась. Лежим. Около часа ночи пришла дивизионная санитарная машина и отвезла нас в медсанбат, который располагался в больнице посёлка Понтонный. Помню, положили нас в переднем холле. Висевшие на стене часы показывали без пяти минут час. Пришел хирург майор Гусев. Стал смотреть кого в первую очередь на операцию. Увидал меня и говорит: "О, милочка моя, малыш и тебя зацепило". Посмотрел меня и обращается к молодому хирургу Королёву: "Николай, в первую очередь давайте Тамару прооперируем". Другой молодой врач говорит: "Я уже не могу". Гусев говорит: "Через не могу надо. Буди операционных сестёр". Я и этих сестёр знала. Одну звали Юлей. Она была из Ставрополя. Ей было уже за 30 лет. Вторая Синяева Маша из Саратова. Их разбудили. Меня на операционный стол. Последнее что помню, как меня раздевали. Очнулась, когда уже одевали. Наложили гипсовую повязку, забинтовали. Тут меня снова чаем напоили. Девчонки подбежали, кто кусочек сахара даёт, кто что. Меня в дивизии все знали. Мы с Машей Фридман были самые молодые. Но я ничего не хотела. Только пить, пить, пить. Приходит Гусев поинтересоваться, как я после наркоза. Я его спрашиваю: "Долго я буду лежать?" Он говорит: "Долго, долго. Теперь уже всё навоевалась". Потом нас погрузили в товарные вагоны. Носилки с ранеными подвешивались. Мои поставили прямо на пол. Вагоны не отапливались. Но меня накрыли моим полушубком, и одели мою меховую шапку. Привезли в Рыбацкое. Там в палатках был какой-то распределительный госпиталь. На лошадях довезли от станции до этих палаток. Пока везли, у меня шапку украли. Пока выгружали — полушубка не стало. Я спрашиваю: "Где моя шапка и полушубок?" А мне и говорят: "А зачем они тебе? Мы тебя накрыли одеялом. Тебе теперь ни полушубок, ни шапка не нужны. Весна будет". Потом нас на машинах переправили в госпиталь на Обводном канале, помещавшийся, в здании техникума общественного питания. Вот там нас положили на кровати с простынями. Красивые одеяла в пододеяльниках. Под женскую палату была отдана большая аудитория. В ней стояло 6-8 коек. К моему приезду женщины лежали уже сутки. Со стоявшей наискосок кровати, приподнимается женщина с забинтованной головой и спрашивает: "Тамара ты?" Это была переводчица нашего 942-го
В этом госпитале меня наградили орденом "Отечественная Война" второй степени и медалью "За Оборону Ленинграда". Награды вручал начальник госпиталя. В коробочке с медалью и удостоверением лежала книжечка стихов. Их была отпечатана всего тысяча экземпляров. Больше ни у кого из ветеранов я такой книжки стихов не видела. Тогда за награды полагались деньги. Но я долго потом их не получала. Через несколько лет получила всё. Вышло с чем-то девятьсот рублей. На эти деньги я купила себе пальто.
В это время готовилась мгинская наступательная операция. Надо было подготовить места в госпиталях. И нас тяжелораненых отправили на "большую землю". Погрузили в санитарный поезд и по железной дороге, проложенной по коридору, пробитому нашими войсками, в январе вывезли в тыл. Помню, в Череповце высадили раненого лейтенанта цыгана. Потому, что его цыгане за ним пришли. Разрешалось раненых оставлять в госпиталях, где рядом живут родственники. А нас привезли в город Слободской Кировской области. Где пивоваренный завод и знаменитая меховая фабрика. Госпиталь размещался в здании школы на окраине города. Бригада врачей была из Харькова. Лечили меня там до августа. Потихоньку стала вставать на ноги. Сперва, ходила на костыликах, но это мне очень не нравилось, и я их бросила, решив, что с ними не буду ходить. Врач сказал: "Ну и правильно". Стала ходить с палочкой. И ходила с ней почти целый год. При выписке из госпиталя кроме справки о ранении мне дали ещё справочку на право ношения нашивки за тяжелое ранение. Нашивку золотистого цвета положено было носить на левой стороне груди.
Из лежавших со мной в палате помню двух партизанок из Брянской области. Одну из них звали Надя. Их при мне выписали и направили в Москву, в штаб партизанского движения. Они всё горевали, говорили: "Опять наверно попадём обратно". Ещё со мной лежала Вера Лазука. Её сестра в звании капитана служила переводчицей в Москве. При выписке Вера попросила направить её в Москву. К сестре. Она и меня звала с собой. Но я сказала, что в Москву не поеду, а буду проситься в Ленинград. Ленинградцы: я, ещё один солдат, живший на Невском проспекте и Борис Перцев тоже с Московской Славянки, позже его невестка работала у меня в школе учителем, поехали в Ленинград. Выдали нам паёк и направление в Тихвин. Там пришли в военкомат. Так просто в Ленинград никого не пускали. Шла проверка, делались запросы. Нас поставили на довольствие и сказали: "Поживите недельку". Разместили у одной женщины в деревянном доме на чердаке. Дом стоял на улице Римского-Корсакова. Недалеко находился дом-музей этого композитора. В столовую мы не ходили, а получали паёк. Продукты отдавали хозяйке. Она готовила, и мы питались все вчетвером. Хозяйка была очень довольна, так что даже плакала, когда мы расставались. Дали нам пропуска, и мы поехали дальше по железной дороге до станции Войбокалово. Сейчас этой дороги нет. Приехали ночью. В темноте шли километра 4 до пристани на берегу Ладожского озера. Там ящики, мешки с мукой, крупой.... Стоят люди, возвращающиеся в Ленинград. У кого были пропуска, тех сажали на военные катера Ладожской флотилии. Кого-то разместили на палубе, а нас капитан приказал отвести в кубрик. Сели мы на свободные койки матросов находившихся на вахте. И только катера отчалили, налетели немецкие самолёты. Начали нас бомбить и обстреливать. Появились и наши истребители. Моряки тоже вели огонь из зенитных пулемётов. Такой бой разгорелся. Одна бомба попала в шедший перед нами катер, и он затонул. Наш капитан резко повернул и на большой скорости пошел на север. Самолёты кружились, катер петлял.... Из-за этого мы опоздали с прибытием на час. Так что все думали, что и нас потопили. Дальше я на поезде доехала до станции Ржевка. Оттуда на трамваях с пересадкой доехала до Рыбацкого. Дальше до Петро Славянки шла пешком 5 километров. И пришла домой к родителям, жившим в землянке. На этом закончилась моя военная "эпопея".
В 1943 году после уборки урожая наш совхоз был эвакуирован в район Парголово (северная окраина Ленинграда) в район деревни Каменка и совхоз "Каменка". Кто мог работать, переехали туда. Отец и мама были оставлены для охраны совхозного имущества. Так же оставили работавших на железной дороге и участкового милиционера. Ещё в марте 1942 года всех живших у нас немцев и финнов отправили в Салехард. Наш дом был разобран военными. Брёвна пошли на строительство укреплений. А маму с папой переселили в землянку. А было так: как-то утром мама пошла ко мне в госпиталь. Отец в это время был в Каменке. Возвращается мама вечером домой, а дома нет. Правда, поступили по благородному. Все вещи перенесли в землянку находившуюся рядом. А дом разобрали и увезли на передовую.
В декабре начиналась подготовка к боям по снятию блокады Ленинграда, и нас переселили в Рыбацкое. 14-го января в 9 часов утра как загрохотали дальнобойные пушки.... У нас в Рыбацком стоял бронепоезд, на котором были установлены морские орудия с "Авроры". Они тоже открыли огонь. На следующий день ещё сильнее. Уже и авиация полетела. Хорошо помню день снятия блокады 27-е января 1944 года. Был виден праздничный салют, хоть мы и жили на окраине. Люди вышли на улицу. Обнимались, плакали..., военные стреляли. На следующий день отец пошел в Петро Славянку. Там встретился с председателем нашего совхоза Федором Тимофеевичем. Его дом уцелел. В нём всю блокаду размещался, какой-то штаб. Через неделю мы переехали в Петро Славянку. Поселились в уцелевшем домике. В нём всю войну стояли военные, охранявшие два железнодорожных моста через Славянку. Под эти мосты были заложены торпеды. Чтобы взорвать их в случае прорыва немцев. Сразу после снятия блокады отменили светомаскировку. Идёшь по улице, окна светятся, фонари горят. Светло. В Рыбацком было электричество. А в Петро Славянку свет провели только в 1950-м году. На работу я ездила на финских саночках, а если был глубокий снег, то ходила пешком.
В конце января 1944 года когда мы с родителями ещё жили в Рыбацком. На первом этаже дома 66 по проспекту Села Рыбацкого. Как-то иду я, и вдруг на встречу связной командира нашей дивизии. Кричит: "О-о-о... !". Стоим разговариваем. Он рассказал, что когда у него в Сибири заболела мать, то комдив отпустил его в отпуск на две недели домой. Оказывается нашу дивизию после взятия Мги отвели в Рыбацкое. И тут подходит сам Борщёв. Связной говорит ему: "Во, вылечилась". Борщёв отвечает: "Да вижу, вижу". И добавляет: "Иди к нам в дивизионные связистки". Я говорю: "Товарищ полковник, как я.... Какой же из меня телефонист? С палочкой я вам только обузой буду. Нет. Я работаю, а осенью пойду учиться". На этом и расстались. Потом, как мне писали ребята, дивизия пошла на Нарву, где у нас снова были большие потери.