Мулен Руж

Ла Мюр Пьер

– Кто это? – спросил Рашу.

Тео подался вперед и понизил голос:

– Поль Гоген. Раньше был маклером, но бросил все, чтобы стать художником.

– Ну и дурак! – убежденно вздохнул Рашу.

Тео сокрушенно покачал головой:

– Если бы только он один. Вот мой брат тоже вбил себе в голову, что ему непременно нужна живопись. Он перепробовал много профессий, но так ни на чем и не остановился. Одно время он собирался стать проповедником, и он жил среди бельгийских рудокопов. Но надолго его не хватило.

– А сколько вашему брату лет? – невинно поинтересовался Анри. И тут же пожалел о вопросе, ибо Тео смущенно покраснел.

– Тридцать

три! Слишком много, чтобы учиться живописи. Хотя, с другой стороны, я вообще не уверен, что его это всерьез захватит. – Немного помолчав, он провел изящной рукой по рыжим волосам. – И все-таки он мой брат, и мне хочется сделать все, что в моих силах. Он написал, что приедет в Париж после Рождества, и я записал его к Кормону на второй семестр.

Теперь он смотрел на друзей почти умоляюще.

– Пожалуйста, не обижайте уж его. Ну, я про эти ваши студенческие шуточки и розыгрыши. Он очень чувствителен и обидчив по натуре. Не насмехайтесь над ним, над акцентом и возрастом.

– А как его зовут?

– Винсент. Винсент Ван Гог. Вы его сразу узнаете. У него рыжая борода, как у меня, – с улыбкой добавил Тео. – А еще он просто замечательный парень. Сами убедитесь, когда познакомитесь с ним поближе.

* * *

На следующий день Анри отправился в лавку папаши Танги на улице Клозель, чтобы закупить краски и холст, необходимые для задуманной им салонной картины.

Улица Клозель, несомненно, была самым неподходящим местом для ходожественной лавки. Эта улочка на Монмартре, довольно пустынная в течение дня, становилась по-настоящему многолюдной с приходом ночи, когда здесь находили приют местные уличные жулики и проститутки, которым темнота была на руку. Но Танги, будучи убежденным анархистом, придерживался мнения, что искусство якобы является выражением социального сознания, а потому его надлежит созерцать исключительно в пролетарской среде. В довершение всего он заполонил крохотную витрину своей лавчонки творениями Сезанна, да еще без рам.

На этот раз хозяин восседал за прилавком, попыхивая трубкой.

– А, месье Тулуз, как хорошо, что вы зашли! – воскликнул он, живо вскакивая на ноги, дабы поприветствовать одного из редких клиентов, расплачивающихся наличными. – Как ваше драгоценное здоровьице? – На его круглом небритом лице появилось выражение глубокой озабоченности. – А месье Рашу как поживает? А как господа Анкетен, Гози и Гренье, пребывают ли они в добром здравии? Ну, не пакостная ли погода стоит на дворе? Дела в лавке идут из рук вон плохо. Художники не могут рисовать, так как света совсем мало. А потому краски и холсты почти никто не покупает. А потому и дела идут из рук вон плохо. Но ничего. – Понизив голос, старик метнул вороватый взгляд в сторону двери. – Когда свершится революция, все пойдет по-другому. Все хорошие художники – те, кто является выразителем истинного общественного сознания, – будут поощряться государством, жить в роскоши и комфорте. А что до всех остальных – так мы их просто перестреляем.

После этого ему на память пришел эпизод, имевший место во времена тех беспокойных недель, последовавших за падением Второй империи, когда ему самому довелось сыграть незначительную роль. На пересказ истории – которую Анри слышал уже несколько раз – ушло еще несколько минут. Затем Танги деловито потер руки.

– Итак, месье Тулуз, чего изволите?

– Мне нужны шесть тюбиков сырой умбры и четыре тюбика коричневой краски.

– Шесть больших с умброй и четыре больших с коричневой, – важно распорядился Танги, словно

обращаясь к целому легиону невидимых подмастерьев, смешивающих краски.

Откуда-то из недр дальней комнаты донесся усталый женский голос:

– За наличные или в кредит?

Танги не смог скрыть раздражения:

– Дорогая, естественно, за наличные. Это заказ месье Тулуза.

– Ну, слава богу!

В тот же день Анри заказал большой холст высотой более восьми футов и почти такой же ширины. И вот через три дня он приступил к работе над картиной для Салона – «Икар, расправляющий крылья».

С тех пор образ летучего грека не оставлял его ни на минуту. Его карьера, вся его жизнь теперь зависела от него. После обеда с друзьями в ресторане Агостины он спешил вниз по улице Коленкур, задыхаясь, поднимался на четыре пролета в свою студию и всецело отдавался безумию сырой умбры и тщательного вылизывания.

Когда мадам Лубэ в первый раз подсматривала за ним из-за двери, а он с палитрой в руке ползал вверх-вниз на своих неверных ногах по складной лесенке, она едва не лишилась чувств, решив, что постоялец сошел с ума.

– А что, картина обязательно должна быть такой громадной?

Медленно, но верно мадам Лубэ входила в его жизнь. Едва он успевал взяться за работу, как она стучалась в дверь и с невинной улыбкой интересовалась, хорошо ли протоплена печка. Проникнув в студию, она шуровала кочергой в раскаленной печной утробе, разгребала угли, затем захлопывала железную дверку, недовольно ворча себе под нос о парижском угле, от которого нет никакого проку. Покончив с этим, консьержка не спешила уходить. Под тем или иным предлогом она задерживалась в комнате, пока Анри, сдавшись, не предлагал ей присесть.

Она с готовностью принимала приглашение.

– Но только на одну минуточку, – объявляла мадам, усаживаясь в просторное кресло.

Иногда она рассказывала Анри о месье Левалье, том капиталисте-идеалисте, домоправительницей у которого ей довелось служить, пока она не стала консьержкой этого «злосчастного притона». А иногда просто читала ему вслух газеты.

Вот так проходил день за днем. Анри терпеливо карабкался вверх и вниз по лесенке, заполняя основные тени сырой умброй, вылизывая каждый мазок, пока краска наконец не начинала блестеть на холсте, как атлас. Однако временами на него нападало отчаяние: начинало казаться, что он никогда не закончит работу. Интересно, сколько драгоценного времени уйдет, пока он закончит лицо античного истукана с пустым, ничего не выражающим взглядом, идеально прямым носом и по-девчоночьи полными, карминными губами? А эти дурацкие восковые крылья? А напряженные мускулы? А широкая, словно барабан, грудь? Анри уныло вспоминал предостережение Рашу и, стиснув зубы, с удвоенной силой принимался водить кистью по холсту, проклиная каждый мазок, каждую тень и полутень, каждый дюйм гладкого, цвета сливочного масла, тела.

Но иногда все существо его восставало против ненавистной картины. И тогда, вопреки заветам Рашу, Анри спускался с лесенки, устанавливал на мольберт маленький холст и отдавался зарисовкам из жизни Монмартра. Прачка, идущая по улице Коленкур с огромной корзиной. Личико уличной девицы, замеченной на улице или в кафе. Сценка канкана, подсмотренная накануне в «Эли». Усталость чудесным образом исчезала. К художнику вновь возвращалась прежняя непосредственность. Наброски весело пестрели сочно-зелеными, ярко-синими и нежными пастельными тонами. Радость рисования возвращалась, а близость укоризненно маячившего за спиной «Икара» делала ее острей.