Муля, не нервируй… Книга 2
Шрифт:
— Ну, даже тут ладно, предположим, что у этого режиссёра интеллект на уровне дождевого червя, нет чувства самосохранения и он рождён с единственной целью — чтобы восхищаться только вами при любых обстоятельствах. Это я рисую, так сказать гипотетическую ситуацию. Так вот, представьте, как такой вот восхищающийся вами режиссёр возвращается обратно с «намыленной» «сверху» шей. И настроение у него соответствующее. И что он в первую очередь сделает с теми артистами, чья игра не смогла удержать зрителей? Кого он винить будет?
Раневская вздохнула и
— И что будут делать те актёры, во время игры которых зрители встали и ушли?
— Ясное дело, они настроят режиссёра против меня, — развела руками Фаина Георгиевна, осеклась и изумлённо посмотрела на меня.
— Именно так, — кивнул я и продолжил, — И их винить нечего. Потому что у них тоже остаются только два варианта. Признать, что они никакие не актёры, что они случайно затесавшиеся в театр бездарности. Или обвинить во всём Раневскую, мол, такая-сякая, это она во всём виновата.
— Если не умеют играть — зачем лезут в театр? — буркнула Злая Фуфа. — Некоторые вообще играют как болонка в климаксе!
— Возможно, но если в театре останется только одна Раневская, то что это будет за театр? — насмешливо изогнул бровь я.
Фаина Георгиевна не сочла нужным ответить. А я продолжил:
— И тут получается двойная ситуация. Вот смотрите: первый вариант, это когда режиссёр восхищается вами, невзирая ни на что, а актёры коллективно бунтуют и настраивают его против вас или ставят вопрос ребром: все они или одна Раневская? И ему надо выбрать. А второй вариант, когда режиссёр, разъярён взбучкой сверху. И вполне осознаёт своё ничтожество, которое вы ему так наглядно продемонстрировали. Да ещё вдобавок его науськивают актёры, которым тоже нужно как-то оправдаться, почему зрители вашу роль смотрят, и с их игры — уходят. Что они вместе будут делать? Пригласят вас с распростёртыми объятиями на главную роль, да? Получается, первый вариант — плохой для вас. А вот второй — ещё хуже, правильно я понимаю?
Раневская тихо и печально вздохнула.
А я безжалостно продолжил анализ:
— Но вам же и этого мало, да, Фаина Георгиевна? Даже если вдруг какой-то режиссёр ставит искусство выше своих личных обид и самолюбия, и всё-таки, наплевав на всё вышесказанное, таки приглашает вас на роль в спектакле, вы что делаете, а, Фаина Георгиевна?
— А что я такого делаю? — изобразила невинное лицо Раневская.
— Ой, Фаина Георгиевна, — укоризненно покачал головой я, — давайте вы хоть передо мной не будете изображать святую невинность! Как вы называете режиссёра Завадского?
— Маразматиком-затейником, — хихикнула она, — иногда уценённым Мейерхольдом называю, а когда сильно допечёт, то чаще всего — перпетуум-кобеле.
Она посмотрела на меня с вызовом, мол, а что мне кто сделает?
— То есть он после всего этого всё равно берёт вас на роль, а вы его так называете, да?
— Он Ирину бросил, — надулась Злая Фуфа.
— А Ирина его так тоже называет?
Раневская тяжко вздохнула.
— Правильно вздыхаете, Фаина Георгиевна, они оба давно живут каждый своей жизнью, только вы всё ещё лелеете какие-то былые обиды.
— Тебе хорошо говорить, Муля… — вскинулась Фаина Георгиевна, но я жёстко перебил:
— Ну да, ну да, ведь это не у меня мать ушла к другому мужчине, бросив нас с отцом. Который, как потом оказалось, и не отец мне вовсе… Куда же мне, глупенькому, понимать все эти высокие отношения и душевные тонкости!
— Не дуйся, Муля, — примирительно сказала Фаина Георгиевна, — я в память о Павле Леонтьевне простить Завадского не могу.
— А вы точно уверены, что Павла Леонтьевна хотела бы, чтобы вы ругались с её бывшим зятем? Да ещё и прилюдно в театре, постоянно поднимая этот вопрос на потеху другим артистам? Ей приятно бы это было? А Ирине? Только-только она отпускает эту ситуацию, и тут хоба! Тотчас же есть кому напомнить! Так может быть хватит уже мученицу изображать? Все и так верят, что вы великая актриса!
Фаина Георгиевна молчала. Ну, и правильно, что тут ещё говорить?
— А других режиссёров как вы называете, а?
Фаина Георгиевна продолжала молчать и даже отвернулась.
— Ага. Теперь говорить не хотите, — покачал головой я, — потому что нечего хорошего сказать. Вся Москва смеётся над ними, над теми режиссёрами, у которых хватило храбрости позвать вас на роль. Вы как Эйзенштейну ответили? Что за анекдот по стране теперь ходит? Напомнить?
— Я всего лишь сказала, что лучше буду продавать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна, — хихикнула она.
— И вы действительно считаете, что после этих слов он вас возьмёт на роли в своих будущих фильмах? — удивился я. — Зачем ему это?
— Потому что он меня на роль в «Иване Грозном» не взял! — пожаловалась она, — а я так мечтала и надеялась сыграть Ефросинью Старицкую!
— Он не взял? Точно он? — прищурился я, — или же он взял, а вас «наверху» не утвердили? Но получил на орехи и «сверху» и потом ещё и от вас именно он? Да, вы хорошая актриса, великая. Но кому интересно возиться с вами, переносить все ваши капризы, истерики, мотать нервы, а потом в виде ответной любезности выслушивать о себе очередной анекдот, как метко и остроумно Великая Раневская высмеяла его прилюдно?
Раневская вспыхнула.
— И вот закономерный результат — с вами никто не хочет работать, Фаина Георгиевна. Вообще никто. Всё! Точка!
Фаина Георгиевна опять расплакалась. Кажется, моя короткая, но крайне экспрессивная речь произвела на неё неизгладимое впечатление. Видимо, до этого момента с нею эти вопросы никто так жёстко не прорабатывал.
Наконец, высморкавшись и повздыхав, она привела себя в порядок и спросила тихим голосом смертельно уставшего человека:
— И что мне теперь делать, Муленька? Пойти утопиться или лучше-таки повеситься?