Муравьи революции
Шрифт:
— Не репу нам на ней сеять.
Старший надзиратель Сергеев и один из его помощников служили в 1905–1906 гг. в Петербурге в лейбгвардии Преображенском полку. Будучи организатором военных кружков, я в то время крепко связался с преображенцами и они в большом количестве посещали наши кружки. В результате нашей работы Преображенский полк не подчинился приказу выйти на подавление рабочих. За это неподчинение первый батальон был разоружён и сослан в село Медведь в концентрационный лагерь, где раньше находились пленные японцы. Оба эти надзирателя помнили меня, когда
— Знаете, пришло, предписание набрать партию здоровых каторжан на постройку Амурской железной дороги… вот вам бы…
— А пропустят?
— Попробуем, может, удастся. Начальник новый, вас не знает.
— Давайте, проводите.
Попасть на Амурку политическому долгосрочнику да ещё бывшему смертнику — мечта неисполнимая. Поэтому известие Сергеева о возможности пойти на Амурку меня взволновало: это было равносильно выходу на волю. У меня не было ни малейшего сомнения, что я убегу. Сергеев сдержал своё обещание: недели через полторы меня вызвали с вещами.
— Куда? — спросил я надзирателя.
— Не знаю, на Амурку, бают.
Я быстро собрался. Ко мне подошёл Файнберг:
— Ну, прощай, хорошо, что ты уходишь: может, на Амурке тебе удастся уйти. Здесь ничего не выйдет. На воле и здесь наши сильно противятся моему побегу.
— Уйдёшь, извести.
Итак, с котомкой за плечами под звон кандалов я опять шагаю.
— Куда? На волю ли? Шагай, Петро, шагай, хуже не будет…
Опять на пути красавица Ангара: приветливее и милее она теперь кажется. Не было уже порывов броситься в неё. Впереди была цель.
В три приёма перетащил нашу партию паром: мы прилегли отдохнуть на траве в ожидании перевоза остальных.
В грязном вагоне казалось светло и весело. Испитые, хмурые лица смягчались и некоторые даже повеселели: ведь впереди у всех светилась звёздочка надежды, а многие просидели по 7–8 лет.
— Это, брат, не шуточка, я, почитай, восемь отмахал в одной и той же камере, в одной и той же. Это брат… — философствовал сам с собой поседевший на каторге, но ещё крепкий старик, — а вот теперь на Амурку. Шутка ли, на Амурку, всё равно, что на волю…
— Наломают тебе там реприцу-то — не раз вспомнишь свою камеру, — скулили над ним.
— Не-е-е, брат, не вспомню… не вспомню её треклятую, умру, а не вспомню.
Поезд тронулся. Все улеглись на своих местах и притихли. Колёса мерно постукивают, я чутко прислушиваюсь к этому стуку.
Вот тут, под этим тонким полом, уже воля. Рельсы, о стыки которых так равномерно стучат колёса, уходят назад, туда на волю… я слушаю стук колёс и не надоедает мне: каждый из них сигнализирует мне о воле.
В Иркутске поезд стоял часа два, потом двинулся дальше. В дымке, за серебристой лентой Ангары, маячил Иркутск. Не спуская глаз, я смотрел, как постепенно уходил назад всё дальше и дальше родной город. Увижу ли ещё тебя?..
Вот
— Боги гневаются, — говорили некогда набожные монголы и приносили Байкалу жертвы.
— Вулканические силы тревожат старика, — говорили учёные…
Поезд несётся между нависшими скалами и «морем». Слетит поезд с рельсов, уйдёт в бездонную глубину: говорят у скал глубина Байкала сто-двести метров. Обрушатся скалы — в пыль превратятся и поезд и люди. Но крепко привинчены рельсы, нерушим нависший гранит. С грохотом несётся поезд, ныряет из одного туннеля в другой, а их сорок на протяжении девяноста километров, некоторые от одного до трёх километров длиной. Поезд ныряет в туннель и через минуту — две с рёвой выносится оттуда, увлекая за собой клубы бушующего пара и дыма.
Вырывается поезд из скал, огибает конец Байкала и уже спокойно несётся по лесной равнине: только видно, как клубы пара стелются над вековыми кедрами.
С грохотом пронеслись по мосту, синевой блеснула величественная Селенга.
Подъём на Яблоновый хребет, оттуда катимся к Чите, к бывшей «резиденции» декабристов.
Вот и Чита. Идём по знакомым улицам. Вот электрическая станция: здесь я работал монтёром в 1906 г., когда после стачки в Керчи уехал сюда. Отсюда же уехал обратно в Керчь по вызову грузчиков. Электрическая станция уже устарела и выглядела бедно:
— Стоишь, старушка: стой, победим, заменим тебя, новую выстроим!
Гостеприимно распахнулись перед нами тюремные ворота, и мы лавой влились во двор, наполнив его звоном цепей.
Закончив процедуру приёма от конвоя, надзиратели развели нас по баракам.
Разместились по нарам. Шпана сейчас же занялась своими делами: картёжной игрой.
Каждая тюрьма имеет своего чемпиона-картёжника: каждая большая партия также имеет своего чемпиона-игрока. Если игрок сильный, то известие о его приходе опережает партию и его ждут в той тюрьме, куда он идёт. Лучший игрок тюрьмы готовится к встрече, чтобы сразиться с собратом. В нашей партии было несколько игроков, и один из них за время пребывания в Чите должен был сразиться с читинским чемпионом. Началась сначала переписка между картёжниками через уборщиков, а потом переговоры с надзирателем. А дня через два чемпионы уже резались в карты.
Четыре дня шла упорная борьба. Читинский чемпион через день аккуратно приходил после утренней поверки и до вечера, не прерываясь, шла игра, перед вечерней поверкой игрок уходил в свою камеру.
Чемпион нашей камеры уже похудел и ходил по камере, задумавшись, как бы решая какую-то сложную проблему. Окружающие его приближённые тоже были озабочены: чемпион читинской тюрьмы был ловок и настойчиво отражал все махинации противника и каждый раз уходил победителем. Касса игроков нашей камеры с каждым разом облегчалась, шла усиленная «мобилизация» средств: шпана делала займы у своих родственников.