Муравьи революции
Шрифт:
Все ждали подтверждения информации Магдюка.
Пришёл староста, мы нетерпеливой толпой сбились у двери и слушали его сообщение:
— Петроградский совет рабочих депутатов потребовал от комитета думы создания революционного Временного правительства и отречения Николая от престола. Николай отрёкся от престола в пользу сына, а Михаила назначил регентом. Создано Временное революционное правительство. Во главе правительства стоит князь Львов. В состав правительства входит Керенский. Правительство поддерживают все политические партии. Говорят, что скоро последует
Сообщение старосты внесло ясность. Все стали понемногу успокаиваться. Начались разговоры и постепенно перешли в оживлённую дискуссию. Перед оборонцами стал вопрос о новой оценке событий. Ясно было, что революция через «кадетскую» стадию перемахнула и на всех парах мчится к буржуазной республике.
— Эй, оборонцы, кадетская монархия идёт ко дну! А вы куда?
— Мы за Временное правительство. А вы разве против? — ехидничали в ответ оборонцы.
— Если Временное правительство за войну, мы против правительства.
— Вы и революцию немцам продать хотите. Теперь это не пройдёт, — теперь вся Россия за победу. Кто против — тот предатель!
«Болото» отмалчивалось, оно ещё не могло определить, какую позицию будет занимать, если война продолжится. На следующий день староста сообщил:
— Николай отрёкся от престола за себя и за сына. Михаил было согласился занять престол, но отказался. В Питере идут аресты членов старого правительства и министерских чинов, всех отвозят в Петропавловскую крепость. Министр внутренних дел Протопопов сам явился в думу арестовываться. Разгромлена охранка. Сгорел Литовский тюремный замок. Разгромлено много полицейских участков. Политические в Питере и Москве выпущены рабочими на волю.
Об амнистии ещё, однако, никаких известий не было. Всех это угнетало, но старались об этом не говорить, молчали. Боялись произносить это слово вслух, но оно гвоздём сидело у каждого в голове. Казалось — произнеси громко слово амнистия, и прорвётся эта плотина молчаливого ожидания.
— В Иркутске арестован генерал-губернатор Пильц, — сообщал староста, — он на три дня задержал телеграммы Временного правительства. Пришла телеграмма Керенского освободить всех политических. В Иркутске создан Исполнительный комитет общественных организаций. Сюда из Иркутска едет прокурор освобождать политических. Нам надо создать комиссию по освобождению.
Я стоял у двери и принимал от старосты информацию, кругом меня стояла почти вся наша публика и внимательно слушала. Вдруг в камере кто-то захлюпал. Я оглянулся: на нарах стоял попович Потехин и смотрел в потолок, глаза были широко открыты, лицо сделалось идиотским. Потехин смеялся тихим прерывистым смехом.
— Дурака валяет на радостях, — подумал я и продолжал разговаривать с Тимофеевым.
Информация кончилась, Тимофеев ушёл. Потехин продолжал смеяться всё больше и больше. Наконец смех начал переходить в истерический хохот. Потом ещё кто-то начал смеяться, потом ещё один. У меня на голове зашевелились волосы — массовая истерика.
— Воды! — крикнул я, бросился к Потехину и начал трясти его за плечи.
—
Я свалил его на нары. Подбежали с кружкой воды и стали вливать ему в рот. Двоих других тоже отпаивали водой.
Нервы перенапряглись, как будто прорвало плотину. Началось какое-то столпотворение. Целуются, топают ногами и во всю глотку орут:
— Воля! Воля-я-я! Воля-я-я!
Я стоял на нарах и громче всех орал:
— Тише, тише-е-е! Черти! Тише! Опять истерику, чёрт вас дери, закатите. Тише!
— Воля! Воля-я-я! Домо-о-ой!
— Тише-е-е!
Кое-кто уже помогал наводить порядок. Наконец начали понемногу все приходить в себя. Смеялись, суетились, но уже истерика сменилась здоровой радостью. Только Потехин сидел на нарах и дробно стучал зубами, его лихорадило.
Надзиратель стоял у двери и испуганно наблюдал.
— Што с людьми-то делается… упаси боже, так и слободу можно не увидеть!
Камера постепенно успокоилась. Кое-кто начал сортировать накопленные долгими годами пожитки, кое-кто лежал, некоторые оживлённо разговаривали. Сразу почувствовалось, что мы тут временно, что завтра уже нас здесь не будет. Появилась небрежность к вещам и постели. На столе в беспорядке лежали книги, была разлита вода, валялась на боку кружка. Но никто этого не замечал; всё это казалось ненужным. Камера постепенно становилась чужой и холодной.
Утром староста объявил:
— Приехал прокурор, сегодня будет подбирать дела и составлять списки, а завтра начнём освобождать.
— Почему завтра, а не сегодня? Зачем задерживать?
— Товарищи, да надо ведь дела-то подобрать, прокурор требует, сегодня окончим, всю ночь работать будем, а завтра с утра освобождать начнём.
Староста убежал. Кто-то пустил слух, что освобождать будут только осуждённых по сто второй статье.
Встревожились. Ко мне пристали, чтобы я немедленно же выяснил. Я сказал надзирателю вызвать старосту. Тимофеев прибежал встревоженный:
— В чём дело, что случилось?
— Ничего не случилось; вот кто-то пустил слух, что будут только освобождать имеющих 102 статью. Ребята волнуются.
— Чепуха, не слушайте, пожалуйста, никаких слухов. Все выйдем.
Все опять успокоились. День тянулся чрезвычайно медленно. Плохо пили чай, плохо обедали. По нескольку раз перетряхивали свои тощие арестантские пожитки, кое-кто зачинял прорехи на бушлате. Всем хотелось быть немного приличнее и выйти на волю хотя в каторжной куртке, но без прорех.
Кто-то вспомнил про библиотеку. Забрать бы надо… хотя бы научные.
— Действительно, товарищи, как же быть с библиотекой-то? Не оставлять же её на карты шпане. Забрать бы её с собой надо, — обратился я к камере.
— Забрать все дорогие научные книги кроме беллетристики, — закричали все.
Я попросил надзирателя позвать нашего библиотекаря Фабричного.
— Павел, наша камера постановила увезти с собой все научные книги.
— Вот хорошо-то, — обрадовался Фабричный, — а как это мы сделаем?