Муравьи революции
Шрифт:
— Р-р-еволюция, брат, идёт, слышишь: р-рево-лю-ция!
— Революция, а я уж думал с начальством что случилось! Ну что же, дай бог! Вы, тово, только не сильно шумите-то, а то не ровно начальник услышит!
Для надзирателя революция являлась менее грозным и понятным событием, чем какой-либо неприятный случай с начальством, которое ему близко и понятно, и неприятностъ которого всегда может отразиться и на надзирателе.
Пришло известие, что Государственная дума «взбунтовалась» и предложила царю создать «ответственное министерство», но царь «мужественно» отказал.
Под влиянием событий
Думцы надеялись, что царь внемлет им, и всерьёз надеялись, что «ответственное министерство» сумеет ограничить размах революции и введёт её «в надлежащее русло».
Между тем тучи революции нависали всё ниже и ниже, раскаты её грохотали по всей России. Рабочие Петербурга заняли все улицы и вели ожесточённые бои с полицией. Войска переходили на сторону рабочих. Горело охранное отделение. Горел Литовский тюремный замок. Громили «Кресты». Из всех тюрем и полицейских участков освободили арестованных. К Государственной думе валили демонстрации. И над столицей стоял грозный неумолкаемый гул:
«Долой самодержавие! Долой царское правительство! Да здравствует революционное правительство! Да здравствует демократическая республика! Долой войну!»
Рабочие, войска, мелкобуржуазная масса Питера — всё было на улице, всё двигалось к центру, к думе. Государственная дума была в полном сборе и металась как крыса в ловушке. «Смертельная опасность» надвигалась с головокружительной быстротой. Революция выхлёстывалась из берегов, и дума решила спасти монархию даже «против воли государства» и создала комитет Государственной думы, который и взял в свои руки управление страной.
Идут новые вести… Художественная мастерская забросила свои художественные работы. Все её обитатели метались от камеры к камере, разнося то и дело поступающую информацию, отвечая на вопросы и давая разъяснения:
— Правительство растерялось. Государственная дума берёт в свои руки власть. Образован комитет думы во главе с Родзянко…
Комитет думы трескучими воззваниями стремится загнать революцию в рамки «умеренности». Но революция шла мимо. Один за одним переходили петроградские полки на сторону рабочих и вместе с ними уничтожали полицию и жандармерию. Многие полки арестовали своих офицеров. Правительство куда-то исчезло. Революция разносила вековые устои российского самодержавия.
Как же расценивала политическая каторга события и чего от них ждала? Правое крыло нашего коллектива — патриоты — считали большим достижением, если революция принесёт «демократическое правительство» с участием «социалистов». Они допускали, что революция может одолеть монархию и продвинуться до республики.
— Наше положение на фронте такое, что армия не допустит глубоких потрясений. Это было бы на руку немцам…
Часть меньшевиков и эсеров шла дальше — допускали, что революция перехлестнёт через «кадетскую» монархию и может докатиться до «буржуазно-демократической республики».
— Революция идёт таким темпом, что мы можем докатиться до Учредительного собрания.
— Мы, несомненно,
Нужно иметь в виду, что наша группа не имела непосредственной связи с нашим большевистским руководством: единственной связью служила большевистская газета «Социал-демократ», попадавшая к нам с большим запозданием. Нам приходилось самостоятельно ориентироваться в сложной революционной обстановке, питаясь исключительно эсеро-меньшевистской информацией. Однако по размаху и характеру движения мы правильно улавливали нашу партийную большевистскую линию.
Так по степени развёртывания событий складывались принципиальные отношения к событиям всех политических групп коллектива и устанавливалась оценка характера революции.
Несмотря на то, что революцию ждали, жадно следили за каждым её шагом и движением и были уверены в недалёком конце отживающего режима, всё же первые вести о победе революции озадачили всех. Никто не ожидал, что события с такой быстротой приведут к развязке… Все мыслили борьбу упорной и затяжной и потому готовились к финалу, хотя и недалёкому, но будущему.
В день свержения Николая к нашей двери из художественной мастерской прибежал Магдюк. Рожа его представляла смесь радости с испугом. Он как-то по-птичьи крикнул:
— Николая свергли!
— Цыц! Болтун! — цыкнул на него кто-то из камеры.
Магдюк сделал ещё более испуганное лицо, с недоумением посмотрел перед собой и, не сказав больше ни слова, сгинул.
За последние дни была такая уйма самых фантастических слухов, мешавших правду с небылицами, что мы принуждены были сначала проверять их и только тогда пускать по камерам: слишком уж они волновали своими противоречиями.
Сообщение Магдюка было настолько важным и вместе с тем казалось столь маловероятным, что было встречено грубым окриком.
Все сделали вид, что не поверили сообщению и что эта «вздорная» весть никого не тревожит, однако нервное напряжение у всех поднялось.
Кто до этого сидел, поднялся и стал ходить, кто читал, перестал читать и бросил книги, вое начали усиленно курить, некоторые стали потягиваться, как будто только проснулись. Серёжа нервно открывал и закрывал свой дневник, Проминский вразвалку ходил по камере, неестественно покашливал и кряхтел, Лагунов то и дело снимал со своего красного носа пенсне и усиленно протирал платком чистые стёкла, Тохчогло сидел на нарах и задумчиво пощёлкивал ногтем о свой единственный зуб, а меня как будто кто иголкой подкалывал — я садился и вновь вскакивал и бесцельно крутился вокруг стола. Чувствовалось, что у всех нервы натянуты до последней степени.