Муж есть муж

Эбрар Фредерика

А Игнасио отвечал ему серьезно:

– Сегодня Праздник!

Только пока делался красивым дом, взбивалось желе из смородины, сыры раскладывались на листья винограда, разложенные на деревянном подносе, прошло время, час Праздника приближался, а моя внешность все еще не была на высоте декораций.

Я поспешила в ванную, быстро помыла голову, накрутила на бигуди несколько прядей, чтобы они сохли во время последних приготовлений, и оделась. Не совсем так, как мне бы хотелось. В последний момент оказалось , что нигде нет моего белого платья… я, должно быть, забыла его в Париже…

и флакон духов тоже… тем хуже, духи запрещены поварам и портят соусы. Итак, я оделась и на латье накинула блузу Консепсьон.

– Ну вот, девочка моя, - протянул Жан, завязывая перед зеркалом галстук.
– Мы рассердились? И начали надевать что-то под блузу? А служба?

Я глупо смеялась, как смеешься, когда очень счастлив.

Я слышала, как машина Томаса остановилась под нашими окнами. Все здесь. Больше не надо волноваться, мы можем празновать.

– Угадай, что мы тебе привезли!
– кричала Вивиан, тряся пакетом от кондитера.

Я поняла, прочтя на коробке «Пезена». Пирожки Мольера.

– Мы попали в пробку, это было ужасно! Но пирожки Мольера это не просто пирожки, это пища духа!

В этом вся моя дочь. Человек искусства. Она не сумеет сварить вам яйцо, но преодолеет пробку 14 июля, чтобы привезти пирожки, не будет есть сама, но привезет вам из Вены знаменитый торт отеля Саше.

Я покормила Вивет, пока ее родители наводили красоту, я уложила ее, потом одну за другой воткнула свечи в торт. Боже мой, как их много!.. 42, 43, 44, 45.

– Это все?
– спросил Игнасио.

– Думаешь я еще не слишком старая?

– Что значит - старая?

Альбин обьяснил:

– Мадам Леблез старая.

– Мадам Леблез “штучка”!
– заявил Игнасио со сведущим видом.

Видя общую радость, он повторил: “Мадам Леблез - это “штучка”!”, что обещало нам чудный сеанс чистки серебра, в случае если она вернется.

Наш смех привлек Жана и молодую пару:

– Что происходит? Не смейтесь без нас!

Жан пытался тащить меня, но я хотела снять блузу и причесаться.

– Проходи же, бери свой бокал шампанского!

Действительно, почему бы нет? Бутылка ждала нас на террасе с видом на заходящее солнце, падавшее за холм и оставлявшее на небе красную роспись. Льдинки звенели в ведре, давно оно не отбрасывало столько огня.

– Праздник начался?
– спросил Игнасио, не в силах больше ждать.

Тогда пробка вылетела очень далеко в высокие ветви акации.

Начался

Игнасио хрипит. Он считает, что ему мало налили. Надо следить за ним. Он легко пьянеет. Жан протягивает свой бокал к моему, и это производит легчайший шум, хорошо подходящий к часу и освещению, которое изменяется от пурпурного к синему.

Необыкновенная тишина царит над виноградниками.

Вдруг Поль испустил крик. Странный крик. Восхищенный крик. Слегка испуганный.

– Папа!
– прохрипел он.
– Смотри - Венера Виноградников!

Мы окаменели, как те семьи Помпеи, которые небесный огонь на века оставил неподвижными под пеплом, а позже разрушил свежий воздух .

К нам идет чудо.

Богиня проснулась. Своим бессмертным шагом она пересекает виноградники и направляется

к дому. Она далеко, но мы уже знаем, что она красива. Складки ее длинного платья плещутся в вечернем воздухе. Она разрубает борозды поля, как волна. И вдруг она видит нашу окаменевшую группу и поднимает идеальную руку над витыми шнурами своей шевелюры. Она испускает мелодичный крик радости. Крик, который возвращает нам способность двигаться. Богиня живая, и Жан потрясенно шепчет:

– Это не Венера Виноградников, это Ла Сангрия!

Ла Сангрия! Самая великая певица века в нашем саду! Серафина-Козетта Сангрия, та, которую журналисты всего мира зовут “Недостижимая Донна”, ”Inaccessible Dona”! Она поднимается по ступенькам террасы, такая легкая, несмотря на габариты. Она подходит к Жану, как Орлеанская Дева подошла к Королю Франции. Она целует его руку.

– Я целую музыку, - говорит она Жану, а тот растерянно отбивается.

Этот голос! Созданный, чтобы оплакать горе и воспеть радость. Такой огромный, что он одновременно и скала и источник, и небо, и птица. Этот голос такой знаменитый, что слыша его, невольно думаешь, заплатил ли ты за место…

– Если бы ты знал, что мы сделаем вместе, - сказала она моему мужу.

Ошеломленная семья все еще неподвижна. Ла Сангрия поворачиватся к нам и смотрит на нас, такая веселая, такая радостная, что кажется, будто ей на двадцать лет меньше. Кстати, сколько ей лет? Сорок, сто тридцать, двадцать пять?

Я знаю все, говорит она. Все!

Она идет к Вивиан и Томасу, она их обнимает:

– Я знаю, что ты поешь, о diletta! Я знаю, что он отдал свою единственную дочь музыке и музыканту! Я плакала, когда узнала! (Она поворачивается к мальчикам) Я знаю так же, что есть двое малышей…O peccato! сколько будет несчастных девушек!
– восклицает она. Они будут оплакивать эти красивые глаза!

Потом она заканчивает свою инспекцию мной и открывает обьятия:

– А это, это La Mamma!

Безнадежность затопляет меня.

– Достойная работница, La buona Mamma, - настаивает она голосом Малибран ( Мария Малибран, колоратурное меццо-сопрано, одна из выдающихся певиц 19 века), детально рассматривая меня, как под микроскопом.

Боже мой! мои бигуди, моя блуза… У меня шикарно выходит в выгодном свете представляться фанатикам моего мужа.

– Buona, buona…ты все отдаешь…Родная, дорогуша, у тебя едят сердце…

Потом она застенчиво спросила:

– Я могу остаться?

– О! Мадам!
– стонет Жан и целует ей руку.

– Мадам? Ты ведь не будешь звать меня Мадам? Говори мне “ты” и “Серафина”!

Серафина? Вот они уже где! Жан сопротивляется, красный от смущения. В мире, наверное, существует человек десять, которые зовут Ла Сангрию по имени.

– Ты привыкнешь!
– решительно заявляет она, просовывая свою руку под его.
– Если бы ты знал! Я была в ванне, я слушала Шуберта… Превосходно! Тогда я сказала: “Почему я не знаю его? Он создан для меня!” Затем я завтракаю у Пуана. Мадо, она от тебя без ума, рассказывает мне, что ты проезжал, и где ты живешь! И о твоей семье! Обо всех! И вот я приехала! Это не прекрасно, а!