Муж есть муж
Шрифт:
– И тут же прибирает их к рукам!
– Это ее дело! Не мое! Послушай, Моника, я не буду беспокоиться из-за женщины, которую Жан никогда не встречал и возможно никогда не встретит!
– Вспомни о Мариэт де Ступ, - сказала Моника, и я почуствовала, что, может быть, мы действительно говорим о серьезных вещах.
Мариэт де Ступ. Первая певица Жана. И моя тоже. Изысканный голос.Они вместе ставили Лючию де Ламмермур ( Опера Гаэтано Доницетти). У них было много совместных проектов. Я ее очень боялась, ревновала… Она попала в страшную авиакатастрофу на пути в Бостон…
–
Напольные часы пробили медленно, словно чтобы придать больше веса этому мрачному прадсказанию. Моника вскрикнула, увидев, который час, поцеловала меня и убежала, оставляя позади себя шлейф аромата лаванды и вербены.
Только ледяной душ мог вернуть меня к жизни. Я дотащилась до ванной комнаты, толкнула дверь и застыла на пороге.
– Простите!
Мы с Фанни закричали одновременно . Она была голая и стояла в ванне с мылом в руке, неподвижная и ошеломленная. Я смотрела на нее, не в силах уйти, говорить с ней, двигаться, и сама она тоже не могла двинуться.
Это противостояние, должно быть, длилось всего несколько секунд. Время, достаточное только для того, чтобы неизгладимо отпечатать в памяти плоский живот с треугольником волос чуть темнее пряди, очень высокую, почти детскую грудь, длинные ноги и родинку на бедре…
Я еще раз извинилась и покинула ванную. Мне было необходимо остаться одной, подумать, обхватить голову руками, может быть, походить…
Боже мой, какая хорошая погода! Ночной дождь умыл пейзаж, освежил краски. Грязь под ногами уже высохла. Тайные протоки потянули воду в глубины земли.
Я тихо-тихо шла к могиле папы.
Глава 4
Чужестранцы удивляются, видя кипарисы и могилы на краю садов, посреди виноградников, по соседству с домами. Это наследие времен, когда здесь текла кровь Религии. И для нас это не грустно. Смерть для нас имеет характер более домашний, более обыденный.
Теодор Кампердон
1903 + 1945
Дикие травы бегут вдоль гранитной плиты. Четыре дня как мы в Фонкоде, а я здесь еще не была. Но я знала, что Теодор не сердится. Покой поднимался во мне, как каждый раз, когда я думала о папе. А ведь… должны были прийти болезненные воспоминания, слезы…
В мае 1943 мама сказала ему:
– Теодор, я знаю, что могу вам доверять… я должна вас предупредить… со мной может что-нибудь случиться… вот…
Все было просто, уже много месяцев она была членом организации Сопротивления.
Он выслушал ее, не говоря ни слова, потом покачал головой и положил руку ей на плечо:
– Будь осторожна, моя дорогая, это опасно.
Через пятнадцать дней он был арестован, и она узнала, что он был шефом Сопротивления в районе.
Ни «до свидания». Ни «прошай». Исчезновение в ночи и тумане. И в конце бесконечного
Это так прекрасно - возвращение! Возвращение из места, откуда не возвращаются.
Он вернулся с бритой головой, легкий как тень, от него осталась одна улыбка.
Увы, он задержлася лишь на неделю. Короткую благословенную неделю с окном его комнаты, открытым в царство и в великолепие весны. Кровать была поставлена под тем углом, под которым видишь все. Немного кустарника, немного камня, сосновый лес и виноградник, цветы в саду. Его душа вылетела в окно. Очень просто. Я не боялась. Я не понимала. Только подняв голову на плачущего крестного, на неподвижно застывшую в изголовье кровати маму, я поняла. Он вернулся к нам на такой короткий срок, потому что ему надо было нам сказать что-то главное. Нам троим, тем кого он любил. Своей жене. Своей дочери. Своему другу. Ему нужно было обьяснить нам, что жизнь продолжается, что жизнь должна продолжаться без него, и что он этим счастлив. В шестнадцать лет он написал в своей тетради: ”Вечером моей жизни я не попрошу у Божества ничего, кроме возможности закрыть глаза, глядя на этот покой”.
Вечер спустился быстро, вот и все.
Муравей спешит к моей босой ноге по гранитной плите, останавливается, сомневается, и отправляется в путь в другом направлении. О чем думает муравей? Я вот думаю о Теодоре, который любил вино, поэзию, деревья в вечернем ветре, лошадей цвета соли близкой Дельты, муравьев… малых сих, ткущих счастье.
Почему Моника вспомнила о Мариэт? Почему она за меня боится? У меня нет сил жить. Отец, прости меня, ты был героем… Как же сложно, быть женщиной! Я счастлива, любима… но у меня нет больше сил жить! Слишком много супов, тряпок, пеленок, бутылочек, посуды, лука… представь себе: мы с Моникой не знали, как сказать «лук» по гречески! Глупо, а?.. И еще, слишком много девушек вокруг. Они очень красивы, очень обнажены, очень молоды… а вот мне… завтра мне будет сорок пять…
И вдруг я поняла: я старше папы!
Как я смеялась!
Видел бы он Адмирала! Он уже старик! Его Аурелиан из лицея в Ниме! Ах! мы все здорово изменились. Кроме мамы. Она все так же красива. Еще красивее. Я хотела бы знать ее секрет. Возможно, я даже знаю его. Некий способ обращаться с болью. В пятнадцать я достаточно знала о любви, чтобы понять, что я не могу помочь маме. Я брала ее велосипед и ехала с Моникой кататься. “Смотри-ка, кузины”, говорили люди. Мне кажется, мы были гораздо очаровательнее. Это было прекрасное, очень грустное лето. Потом мама оправилась, и началось ее неумолимое восхождение…
Хорошая погода. Я сижу в домашнем платье на могиле молодого отца, а все, наверное, собрались на кухне, где варится рататуй. Они подождут. Мне хорошо. Я останусь с тобой еще на минуту. Успею еще поплакать над новым луком…
" Кермиддья"!
Я вспомнила слово!
Я встаю и не кладу ни жимолости ни асфодели, чтобы украсить твой сон, ибо знаю, что ты предпочитаешь цветы живывми, а не принесенными в жертву твоей памяти.
И легок мой бег к охристому фасаду, у которого сам Фредерик Базиль ( художник-импрессионист)установил однажды мольберт, перед тем как идти умирать в Бон-ла-Роланд.