Муж есть муж

Эбрар Фредерика

– Это чудестно, - говорит Жан.
– Что я вижу? Вы еще ничего не пили!

– Это правда, и я хочу пить!

Она разразилась вагнеровским смехом и опустошила бокал шампанского с умопомрачительной скоростью.

– Хорошее!
– одобрила она.
– Оно хорошее, дай мне еще.

Я ускользнула на кухню, лихорадочно сорвала бигуди и блузу и попыталась причесаться перед зеркалом над раковиной.

Поль последовал за мной:

– Она забавная! Сколько ей лет?

Это заставило меня вспомнить о свечах в пироге идиотов и

я поспешила бросить их в мусор.

– О!
– сказал Поль.
– Это было так красиво!

– Я не знаю ее возраста, - обьяснила я ему, - и нет никаких причин , чтобы она знала мой! Иди скорее добавь тарелку!

Пирожки были теплые и я отнесла их на террасу.

– А это кто такая?
– спросила ла Сангрия, увидев меня.

– La Mamma, - ответила я ей, протягивая пирожки.

Снова она разразилась смехом и подмигнула мне, как старой приятельнице.

Потом, с полным ртом, прожевала вязкую от теста фразу:

– Фто йа эм?

Вивиан поспешила:

– Это пирожки с вареньем и с мясом, которые делают только в Пезене, мадам, пирожки…

– …Мольера?
– закричала уже проглотившая ла Сангрия.
– Пирожки Мольера! Но это же надо есть на коленях, несчастные! На колени!

Она взяла по пирожку в каждую руку и, к нашему изумлению, действительно упала на колени. Ибо это женщина, которая никогда не выдумывает и которая живет точно так, как она говорит. Если она говорит “Погода такая хорошая, что хоть в обморок падай», она падает на землю без чувств. Если она восклицает: “Это Грустно до слез!”, слезы текут. Если она заявляет: “Я без ума от счастья!”, она выдирает себе волосы с истерическим смехом.

Жан подскочил, поднял ее, и мелодичный голос снова потребовал шампанского.

Жан сделал незаметный знак своему зятю, чтобы тот поставил в холод несколько бутылок из резерва. Я полетела заниматься трюфелями, а мальчики, наступали мне на пятки.

– Легендарная! Невероятная! Великолепная!
– воскликнул Томас, и исчез в погребе.

– Она очень известная?
– спросил Альбин.

– ОЧЕНЬ, - ответила я.

– Она очень хорошо поет?
– спросил Поль.

– ОЧЕНЬ.

– Это честь для папы, что она пришла?

– Очень большая честь!

– Так ты довольна?

Конечно, я довольна! Эти дети все время задают смешные вопросы !

Конечно, я довольна…

Хорошо, мы смогли пойти за стол. Свечи в канделябрах зажжены, свежий и жареный хлеб лежит в маленьких корзиночках, Сант-Круа-дю-Монт раскупорен…

Я позвала Игнасио и сказала ему кое-что на ухо. Он пересек террасу, где Ла Сангрия вытянулась теперь на качалке, обнимая мою дочь и моего мужа. Эти трое были так красивы, что хотелось, чтобы они запели.

Вивиан пила певицу взглядом. А Жан… мне казалось, что я его не видела месяцы, годы. Он светился. В нем пульсировала жизнь.

Я с порога дома наблюдала, как Игнасио остановился перед богиней и сказал:

– Стол накрыт, Мадам.

– Amore! Amore mio!
–

закричала она поднимая его на руки и покрывая поцелуями, на остаток вечера измазав его губной помадой.

Она взяла его руку, чтобы добраться до столовой, и испустила долгий вопль, увидев стол:

– И все вечера cosi?!

– Это праздник Ики, - объяснил Игнасио.

– Дорогой! “Праздник Ики!” 14 июля! "Республики"! ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!
– Она приняла наше изумление за скромность и повторила: - Давайте, кричите! кричите! Не смущайтесь из-за иностранки! Франция - родина моего сердца! Давайте, ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!

– Да здравствует Республика!

Наше “да здравствует” было скорее вялым, но ее это не беспокоило. Она уселась и, обозревая приборы Великого Князя Старой России, в буквальном смысле слова облизнулась.

– Я не знаю, понравится ли вам это, - сказала я, поставив перед ней салат из трюфелей.

– Что это?

– Ломтики горячих трюфелей в ореховом масле с приправами.

Она попробовала, закрыла глаза, сделала красноречивый жест рукой и положила себе еще.

– Вам нравится?
– спросил Жан.

– Мне все здесь нравится, - просто сказала она.

Потом она потребовала тишины, и до последней крошки трюфелей слышно было, как муха пролетит.

– Их всегда мало, - заметил Поль сокрушенно.

Ла Сангрия повернулась к нему:

– Когда ты приедешь ко мне в Рим, я угощу тебя белыми трюфелями.

Поль широко открыл глаза: “Когда ты приедешь ко мне в Рим…” Он больше не маленький мальчик на каникулах с семьей, он мужчина, которого одна из самых известных женщин мира только что пригласила к себе на ужин… в Рим… Он был красив. Он походил на своего отца. Он тоже существовал для нее. Он был весь к ее услугам.

Что до Альбина, я поймала во взгляде, который он устремил на брата, убийственный свет, должно быть горевший во взгляде Каина, когда тот оценивал разницу между дымом своей жертвы и жертвы Авеля. Но волшебница чувствовала такие вещи в тысячу раз лучше меня, в три улыбки она прицепила Альбина к своей колеснице. Она знала, как заставить себя любить. Она нуждалась в фимиаме вокруг себя так же, как нуждалась в плотной еде в своей тарелке. Она облизнулась на курицу с раками и наклонилась к Жану:

– Я как колибри! Я в день четырнадцать раз съедаю собственный вес!

Я редко видела, чтобы кто-нибудь более грязно обращался с раками. Локти на столе, крем на щеках, обсасывая пальцы, сплевывая панцыри… богиня стала богиней обжорства. Даже Игнасио удивился.

– Я могу все время есть, - разглагольствовала она.
– Все время! И даже перед тем, как петь! Ах! Это рагу с бобами в Тулузе! Кислая капуста в Байрете! Однажды Дитрих сказал мне в Зальцбурге: Серафина (Смотри-ка, один из 10!) Серафина, ты не сможешь петь после всего этого пива! Если бы ты знал, Жан! Это ему тогда стало плохо! Я? Люди плакали! Превосходно!