Музыка души
Шрифт:
По возвращении Петра Ильича ждала бурная встреча от вернувшихся из Мцхета Толи и Пани. Даже маленькая Таня с визгом кинулась в объятия дяди. Паню он нашел похорошевшей и радостной – ни следа не осталось от былых страхов и тоски. Танюша выглядела гораздо здоровее, чем прежде: загорела, поправилась и сильно подросла. А Толя сделался величественным и уверенным – сразу заметно, что он здесь важная персона. Да и обстановка в доме, которую Петр Ильич нашел даже слишком роскошной, говорила об этом. Он порадовался за брата, служебное положение которого упрочилось, а в семье царили согласие и любовь.
В Тифлисе Петр Ильич провел месяц,
Петр Ильич перезнакомился со всеми местными музыкантами, которые восторженно его встретили и оказывали всяческое внимание. Хотя он предпочел бы остаться инкогнито, выражения сочувствия и любви со стороны собратьев по искусству глубоко трогали. Он не ожидал, что в Тифлисе его так хорошо знали.
В Светлую Субботу Тифлисское музыкальное общество устроило в театре большое торжество в честь Петра Ильича. Едва он появился в специально приготовленной для него ложе, как зазвучали громкие, единодушные и долго не умолкавшие аплодисменты. Сама ложа утопала в ландышах и гирляндах из лавра. На внутренней стене висела лира и вензель из букв «ПЧ». Весь театр убрали зеленью и цветами. Поднялся занавес – сцена была переполнена артистами и музыкантами.
Алиханов – один из директоров Музыкального общества – прочитал со сцены приветственный адрес:
– Глубокоуважаемый Петр Ильич, я счастлив, что на долю мою выпала честь приветствовать вас сегодня от имени дирекции Тифлисского отделения Русского музыкального общества и преподавателей училища. Наша небольшая музыкальная семья по справедливости считает вас творцом русской национальной симфонии. Но с того недавнего времени, когда поставлены у нас ваши оперы – «Евгений Онегин» и «Мазепа», – все тифлисское общество поддалось обаянию вашего могучего таланта. Передавая вам, Петр Ильич, от имени нашей дирекции и преподавателей это скромное приношение в знак глубокого уважения и искренней симпатии, я не сомневаюсь, что все тифлисское интеллигентное общество питает к вам те же чувства, хорошо понимая высокохудожественное и воспитательное значение ваших чудных и чарующих творений.
Эта прочувствованная речь, выслушанная присутствующими стоя, вызвала новый шквал рукоплесканий.
Затем директор Музыкального общества Ипполитов-Иванов поднес Петру Ильичу портрет в серебряной оправе в виде лаврового венка. На обратной стороне были написаны имена артистов, принимавших участие в концерте, и программа самого концерта. В это время хор и оркестр исполняли «Славу» из первого акта «Мазепы», заменив слова «нашему гетману» на «нашему гению». Петр Ильич был растроган таким вниманием и нервно раскланялся.
Наконец, начался концерт из его произведений, каждое из которых встречалось горячими овациями. Зарудная, певшая Марию, и Лодий – исполнитель роли Андрея – привели Петра Ильича в умиление своим идеальным исполнением. Правда, голос Зарудной был не самым сильным; наружность и фигура мало сценичны; к игре таланту почти нет, – но во всей ее персоне присутствовала какая-то неопределенная
Праздник закончился блестящим банкетом с хвалебными речами. Все это было необычайно лестно, но… Петр Ильич предпочел бы, чтобы ему позволили просто в одиночестве побродить по городу перед отъездом.
На следующее утро Анатолий с Прасковьей проводили его до Батума. Он уезжал в Париж: и для того, чтобы уладить все с усыновлением Жоржа, и для личного знакомства с Маккаром. Путешествие в поезде казалось ему слишком долгим и утомительным, и он решил плыть до Марселя морем.
Тифлис он покидал с большой грустью – город был невероятно хорош в это время года. Одно обилие цветов чего стоило! За завтраком перед отъездом Прасковья неожиданно расплакалась – так трогательно, что Петр Ильич сам чуть не залился слезами. Да и во время прощания в батумском порту она держалась так, будто его приговорили к смерти.
Долго-долго они махали друг другу платками – Петр Ильич с палубы, а Толя с Паней с пристани, – пока пароход не отдалился настолько, что проезжающих уже не было видно.
***
Проснувшись утром и выйдя на палубу, Петр Ильич обнаружил, что пароход подходит к Трапезунду. С моря открывался вид на живописную изрезанную бухту и возвышавшийся вдалеке массивный храм Святой Софии. После завтрака Петр Ильич пошел побродить по улицам. Древний город, в котором сохранились остатки античных построек, вызвал у него живейший интерес. Он посидел в кафейне, где курил наргиле; по узкой лестнице вдоль отвесной стены взбирался в монастырь Сумела, вырубленный прямо в горе. Сверху открывался потрясающий вид на расстилавшийся внизу лес, окутанный легким туманом. При одном взгляде с такой высоты начинала кружиться голова, и жуть брала от пропасти под ногами. Сам же монастырь представлял собой маленькую церковь и крошечный братский корпус, в котором жили всего два греческих монаха.
На следующее утро пароход прибыл в Керазунд. Пассажиров прибавилось, и теперь стало невозможно провести на палубе и четверти часа, чтобы кто-нибудь не подошел с разговором. Даже капитан частенько заговаривал с Петром Ильичом про музыку. И ладно бы что-нибудь дельное говорил! Так нет – его глупые суждения только злили. Настроение резко испортилось – напала страшная тоска и желание как можно скорее отделаться от парохода.
В Босфор въехали при великолепной погоде. Солнечные блики сверкали на водной глади. Небо и море – абсолютно одинакового цвета – сливались на горизонте. А Константинополь, раскинувшийся по обоим берегам пролива, окутывала легкая голубоватая дымка.
Впечатление безмятежности немного испортила царящая в порту Константинополя суета. Пароход оставался здесь сутки, и Петр Ильич решил переночевать в гостинице. К сожалению, все хорошие оказались заняты. Насилу удалось найти дрянную меблированную комнату. Впрочем, он не собирался в ней сидеть – весь следующий день он посвятил осмотру достопримечательностей. Город разочаровал – несимпатичный, грязный и шумный. Только Святая София поразила и восхитила. Грандиозный храм, внутри которого дух захватывало от величественности высоких сводов и красоты фресок. И, в отличие от католических церквей, эта монументальность не подавляла, а напротив – заставляла возноситься душой к небесам. Петр Ильич в этот момент понял послов князя Владимира, которые после посещения Святой Софии сказали, что не знали, где находились – на земле или на небе.