Музыка души

Курлаева Анна Владимировна

Но вот незадача – стоило вернуться в Майданово и сесть за оперу, как возобновилась головная боль, не оставляя ни днем, ни ночью. Петр Ильич не мог ни спать, ни работать, ни читать, ни гулять, доходя до совершеннейшего отчаяния. И вот приходит телеграмма: его требуют в Москву для репетиций «Черевичек». Первым порывом было отказаться и уехать за границу. Какой толк присутствовать на репетициях в таком состоянии? Но то ли от волнения, то ли по какой другой причине, вдруг стало гораздо лучше. Отлично проспав ночь, он встал почти здоровым и отправился в Москву.

Чем

ближе наступал ужасный день, тем невыносимее становились страдания и сомнения. Множество раз Петр Ильич порывался бросить свою безнадежную затею. Останавливала только мысль о том, что оперу тогда отложат на неизвестный срок.

Каждое утро в одиннадцать он был в оркестре за дирижерским пюпитром. Репетиции шли до четырех часов. Дирижерство давалось с трудом, требовало сильного напряжения нервной системы. Но в то же время приносило и удовлетворение: управлять самому ходом своего сочинения и не быть принужденным беспрестанно подходить к дирижеру, прося его исправить ту или другую ошибку, оказалось невероятно приятно. Петр Ильич волновался гораздо меньше перед новой оперой, чем бывало прежде, когда при репетициях он бездействовал. Но и уставал до полного изнеможения – и физического, и нравственного, – так что, возвратившись домой, мог только лежать и дремать в одиночестве. Однако парадоксальным образом усталость хорошо повлияла на здоровье: и головную боль, и проблемы с желудком как рукой сняло.

К вечеру силы возвращались, и обедал Петр Ильич у племянницы Анны, которая окружила его всевозможной заботой. Став матерью, она сделалась мягче, шероховатости ее характера сгладились. И теперь впечатление, производимое молодыми супругами, грело душу. В семье племянницы Петр Ильич отдыхал от театральных треволнений.

В день генеральной репетиции он вошел в театр ни жив ни мертв. От ужаса темнело в глазах и слабели ноги. Музыканты встретили его восторженно, и волнение немного улеглось – стало легче дышать, он даже сказал небольшую речь. Репетиция прошла весьма и весьма недурно, и он совершенно успокоился. Продирижировал сейчас – продирижирует и на премьере. И музыканты, и Альтани, и артисты принялись поздравлять и уверять, что он дирижировал так, что все удивились. Если это только была не лесть.

Все билеты раскупили задолго до премьеры – интерес публики к новой опере подогревался тем, что ею управляет сам автор.

***

Ясным морозным январским утром Петр Ильич проснулся совершенно больной, думая о предстоящем, как о чем-то невозможном и ужасном. В попытке успокоить нервы он отправился в театр пешком в сопровождении братьев Модеста и Николая, приехавших специально на премьеру. Снег сверкал на солнце и хрустел под ногами. Изо рта редких прохожих вырывались облачка пара, покрывая инеем усы и бороды.

У входа братья расстались: Модест и Николай ушли в зрительный зал, а Петр Ильич, замирая от страха, к музыкантам в оркестровую яму. Взвился занавес, и началось поднесение венков от артистов при громе рукоплесканий. За это время Петр Ильич немного пришел в себя, начал дирижировать и к концу увертюры почувствовал себя

уверенно.

Первое действие прошло хуже, чем на генеральной репетиции: из-за болезни Крутиковой Солоху пела Святловская, которой роль совсем не шла. Зато остальные исполнители порадовали. Особенно Корсов провел роль беса чрезвычайно тонко и умно – Петр Ильич пришел в восторг от его игры.

Публика много смеялась и, вообще, встретила первое действие восторженно. После него многократно вызывали и артистов, и автора-дирижера, подносили венки. Петр Ильич перестал нервничать и остальную часть оперы дирижировал спокойно. Впрочем, неудивительно, что столько аплодировали – театр был наполовину заполнен друзьями.

После спектакля состоялся торжественный ужин в «Славянском базаре». Все наперебой уверяли, что Петр Ильич прекрасно справился и у него несомненный дирижерский талант. Много говорили хвалебных речей, приятных авторскому самолюбию.

Самым же трогательным стало выступление Чаева:

– Дорогой, Петр Ильич, примите как скромное, но искреннее подношение это стихотворение.

Шел гусляр дорогой,

Гусли под полою,

Встречу удалому

Люд честной гурьбою.

Парни, молодицы

Гусли увидали:

«Заходи в деревню,

Поиграй», – пристали.

Сел гусляр за гусли,

Пробежал перстами…

Словно вешний ветер

Шевельнул листами.

Слышь, щебечут птицы,

Ручейки струятся

И с веселым звоном

Ласточки резвятся.

Вот по небу туча тихо проплывает,

Над дремучим лесом

Молния блистает.

Вот зимою вьюга

Взвыла ведьмой злою…

Грустно, сердце ноет

Будто пред бедою.

Но проснулись струны,

Солнце засияло –

И грозы, и вьюги

Словно не бывало.

Вновь весною веет,

Муравой травою,

Снова даль синеет

Над Днепром-рекою.

Пой, гусляр наш славный,

Радуй многи лета,

И прими с любовью,

Этот звук привета.

– Благодарю, – от всей души произнес Петр Ильич, со слезами обнимая улыбавшегося поэта.

После ужина, проводив Николая, они с Модестом вернулись домой в пятом часу утра – уставшие, но радостные. И тут же уснули как убитые.

На следующий день Петр Ильич проснулся довольный и бодрый. Однако отличное настроение испарилось, когда, войдя в столовую, он обнаружил там бледного и мрачного Модеста.

– Что случилось?

Брат посмотрел на него, явно не решаясь что-то сказать, и от этого сердце замерло в нехорошем предчувствии. Модест открыл было рот, но так ничего и не произнеся, молча протянул телеграмму, которую сжимал в руках. Петр Ильич со страхом начал читать. Лида Генке – их двоюродная сестра – сообщала, что на маскараде Дворянского собрания скончалась племянница Таня.

Он пошатнулся, вцепившись в ближайшее кресло. Как же так? Ведь совсем недавно он был в Петербурге и видел Таню: здоровую и веселую. Что же случилось? Следующей мыслью было: бедные родители! Как перенесут эту новость Саша и Лева, обожавшие старшую дочь? Страшно и подумать…