Музыка и музыканты
Шрифт:
Никто никогда больше не услышит, как пел эту сцену Шаляпин. Мы знаем только конец ее...
Прощай, мой сын, умираю...
Голос Шаляпина слаб и покоен. Кажется, вот-вот он зазвучит с прежней силой, с прежней благородной красотой...
Ты царствовать по праву будешь, —
обращается он к сыну. Да, интонация почти прежняя, «царственная», хотя, если вслушаться, то чувствуются в ней горькие нотки (не
Сестру свою, царевну, береги, мой сын...
И это шаляпинский бас? Так мог бы спеть тенор — мягко, лирично...
Борис плачет.
Первый удар погребального колокола... еще один... И вдруг, перекрывая мрачное гудение колоколов, зловеще вырастает голос Шаляпина:
Звон, погребальный звон...
За сценой звучит похоронное пение — все громче, громче...
Это отпевают царя Бориса...
Повремените!..
Грозно останавливает их прежний шаляпинский гремящий бас:
Я царь еще!
И сразу же робкий, дрожащий говорок:
Я царь еще...
Невозможно передать, объяснить словами эту интонацию: только сейчас мы понимаем, как слаб и беспомощен царь Борис.
И кажется, что вся глубочайшая идея пушкинской трагедии, переданная с такой силой гениальной музыкой Мусоргского, воплотилась в этой одной фразе.
А глубина действительно неохватная.
Борис Годунов. Какой он?
Сам Шаляпин думает об этом так:
«История колеблется, не знает, виновен ли царь Борис в убийстве царевича Дмитрия в Угличе или не виновен. Пушкин делает его виновником. Мусоргский вслед за Пушкиным наделяет Бориса совестью, в которой, как в клетке, мятется преступная мука... Я верен, не могу не быть верным замыслу Пушкина и осуществлению Мусоргского — я играю преступного Бориса, но из знания истории я все-таки извлекаю кое-какие оттенки игры, которые иначе отсутствовали бы... возможно, что это знание помогает мне делать Бориса более трагически-симпатичным».
Пушкин и Мусоргский рисуют Бориса умным благородным человеком с сильным и волевым характером. И только одно «темное пятно» на его совести, вольная или невольная ошибка — и на всю жизнь мучительные угрызения совести, которые уже не оставят ни на секунду.
Это трагедия личная, трагедия человека. Но ведь есть у царя Бориса и еще одна мука, еще одно горе терзает его, и в нем-то и нужно искать главный смысл трагедии Пушкина и народной драмы Мусоргского.
Борис Годунов — царь, правитель. Причем он хочет быть хорошим правителем, он хочет, чтобы его любил народ, и делает для этого немало. Но пропасть, которая всегда лежала между царем и народом, между народом и самодержавной властью, не уничтожишь никакими самыми добрыми деяниями.
И вот сейчас, когда мы слушаем незабываемое шаляпинское «я царь еще», повторенное дважды и так по-разному, мы понимаем, что Шаляпин почувствовал в музыке Мусоргского самое основное — не
... Умирающий истерзавший себя Борис уже почти не может говорить, его слабеющий голос содрогается от мучительных рыданий... «Простите, — шепчет он, — простит...» И голос оборвался. Царь Борис умер.
А в оркестре вырастает невыразимо печальная, широко, по-русски, распетая тема. Музыка передает глубочайшее сострадание и Пушкина, и Мусоргского к этому очень несчастному человеку.
Вторая роль — летописец Пимен.
Помните, у Пушкина: «Ночь. Келья в Чудовом монастыре. Пимен пишет перед лампадой».
Приглушенно звучат голоса струнных в оркестре, неторопливо, однообразно нанизывается нотка за ноткой. Словно тихий шелест гусиного пера по старинному пергаменту, словно тянется затейливая вязь славянского письма, повествуя о «минувшей судьбе родной земли».
Еще одно, последнее сказанье —
И летопись окончена моя...
Мудрый усталый голос. Очень стар этот человек. Из голоса Шаляпина исчезла вся страстность, вся напряженность, которая так потрясала нас в Борисе. Сейчас он звучит совсем ровно, совсем спокойно. И в то же время есть в нем какая-то неуловимая характерность. Что-то он напоминает. Но что? Впрочем, вам он может и ничего не напомнить: вы, наверное, не слышали никогда церковного пения. Разве только в кино. А Шаляпин хорошо знал, как поют священники: всегда хоть немного, но «в нос», чуточку гнусавя. Вслушайтесь в голос Шаляпина-Пимена... Певец придает ему еле заметный «церковный» оттенок. Он чувствует, что этого требует музыка Мусоргского.
Почти весь монолог Пимена звучит неторопливо, раздумчиво. Но в голосе Шаляпина нет однообразной, скучной монотонности. Если в партии Бориса его можно сравнить с палитрой художника, на которой вы видите самые разные краски — и синюю, и желтую, и зеленую, и красную, то голос Шаляпина-Пимена — это как бы палитра с разными оттенками одной краски (мне почему-то представляется — лиловой) от густого темного до светлого; размытого.
А третья роль — Варлаам.
Каким представляет его себе сам Шаляпин?
«Мусоргский с несравненным искусством передал бездонную тоску этого бродяги... Тоска в Варлааме такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смеяться, выдумать этакое разгульнопьяное, будто бы смешное...»
Вот почему такие глаза у Варлаама-Шаляпина.
В трагедии Пушкина роль Варлаама очень небольшая. Больших монологов у него нет. И Мусоргский, создавая своего Варлаама, не стал выдумывать ему какие-то специальные арии. Но помните, у Пушкина сказано: «Варлаам запевает песню «Как во городе было во Казани»? Всезнающий Стасов разыскал подлинный текст этой старинной русской песни, которая рассказывает о том, как царь Иван Васильевич Грозный брал Казань. Эта песня и стала первой характеристикой Варлаама. А вместо второй, указанной у Пушкина песни Варлаама «Молодой чернец постригся», Варлаам Мусоргского поет песню «Как едет ён». Две песни и рассказывают нам о характере Варлаама. И как рассказывают! Особенно если Варлаама поет Шаляпин.