Музыка и музыканты
Шрифт:
Но все же не только редкий голос принес Мариан Андерсон всемирную славу. Ведь в конце концов голос перуанской певицы Имы Сумак тоже удивляет своей необычностью, тем, что он может быть и очень высоким и очень низким. Но Има Сумак вызывает скорее удивление — как это делается, что за фокус?
А Мариан Андерсон — серьезный, большой художник, гениальная артистка, чудесный музыкант.
В основном, Андерсон — камерная певица. В опере она почти не поет. Репертуар ее, как и репертуар Рихтера, очень велик. Она с одинаковым совершенством поет и строгие арии Баха, и обаятельные романсы Грига, сложные, серьезные
Ее знает весь мир. Весь мир преклоняется перед ее талантом. Это ли не счастье?
«Я была счастлива, — подтверждает и сама Мариан в книге о своей творческой судьбе, — и добавляет: — Счастлива во многих, очень многих отношениях».
Как странно звучит эта фраза,.. Великая артистка словно хочет убедить себя и нас в том, что она счастлива. Какая-то странная горечь чувствуется в этом подчеркивании: «во многих, очень многих отношениях». Значит не о всех? Но почему же? Может быть, артистка слишком избалована успехом? О нет, только не это. Скромность Мариан Андерсон, ее требовательное отношение к себе известны всем. Дело тут совсем в другом. Но пусть лучше об этом рассказывает сама Мариан Андерсон.
«... Эта музыкальная школа сейчас уже не существует в Филадельфии. Неважно, как она называлась. Я отправилась туда в день, когда был объявлен прием новых учеников, и заняла место в очереди. За конторкой сидела молодая девушка, она отвечала на вопросы и выдавала бланки для заявлений о приеме. Когда подошла моя очередь, она посмотрела мимо меня и вызвала молодого человека, стоявшего за мной. Так продолжалось до тех пор, пока не кончилась очередь. Тогда девушка заговорила со мной, в ее голосе звучало недружелюбие: «Что вам угодно?» Стараясь не замечать ее манеру обращения, я ответила, что хочу получить сведения относительно приема в школу. Девушка смерила меня холодным взглядом и сказала: «Мы не принимаем цветных».
«Мы не принимаем цветных...» Как все просто! Мариан Андерсон родилась в Америке. Мариан Андерсон — негритянка.
«Мое сердце сжала ужасная холодная рука. Я повернулась и вышла... Это было мое первое столкновение с тупыми и жестокими словами, и музыкальная школа была тем местом, где я меньше всего ожидала их услышать».
Но она их услышала. Она слышала эти слова всю свою жизнь. Она знала, что путь, который она выбрала для себя, будет невероятно трудным; что впереди горчайшие обиды, унижения, грязные, подлые оскорбления. Но Мариан Андерсон твердо знала и другое: она должна стать певицей, и она ею станет.
Путь в музыкальные школы был закрыт, оставались частные уроки. Но для этого нужны деньги, и много, а их не было.
«Мне следовало сообразить, что мои соседи... найдут способ достать деньги... Соседи и друзья устроили в нашей церкви концерт. После покрытия всех расходов осталось около шестисот долларов, которые пошли на оплату уроков...»
Друзья понимали — голос Мариан должен зазвучать на весь мир.
Годы учения прошли. Мариан Андерсон стала профессиональной певицей.
Но ведь это было еще не все. Ведь за право выступать в своей стране нужно было еще бороться. «Мы не принимаем цветных». Какая дикая нелепость! Бороться за право нести людям огромную радость!
И вот наконец признание: «Такой голос можно услышать раз в сто лет».
Это сказал белый человек — великий дирижер.
9 апреля 1939 года прославленная певица должна была выступать в крупнейшем зале Вашингтона. Но концерт этот не состоялся. «Дочери американской революции» — так называлась организация, которой принадлежал зал, — не желали видеть на сцене своего зала негритянку.
И это дочери Америки? Дочери американской революции? Нет, конечно, нет. В организацию входили жены и дочери миллионеров и банкиров. Не Америка, а доллар был их любовью, их родиной, их жизнью.
А как же Мариан?
А Мариан пела в тот день на площади, у памятника Аврааму Линкольну, и слушали ее семьдесят тысяч настоящих сыновей и дочерей Америки.
Да, ее любят, ее слушают, ей аплодируют... Но двери американских гостиниц, дорожных отелей закрыты для Мариан: «Мы не принимаем цветных».
С каким благородством, с какой скромностью рассказывает Мариан о большой трагедии своей жизни.
«Помню, как Богетти[40] читал мне наставления о правильном режиме. «В дни концертов кушайте в четыре тридцать, — говорил он,— причем хороший кусок мяса». Это прекрасный совет на тот случай, если вы можете позволить себе питаться бифштексами». К тому же я нередко останавливаюсь на частных квартирах («Мы не принимаем цветных», — говорят ей в гостиницах), и вряд ли было бы удобно заявить хозяйке: «Я остановлюсь у вас, если вы будете подавать мне жаркое ровно в четыре тридцать». Не сомневаюсь, что некоторые из этих добрых и радушных людей из любезности нарушили бы для меня свой привычный уклад, но я не в состоянии была диктовать условия».
Такова Мариан Андерсон. О ее удивительном чувстве ответственности, о ее исполнительности ходят легенды и анекдоты. Однажды из Швеции в Голландию, где должны были состояться концерты Андерсон, полетела такая телеграмма: «Случилось чудо: Мариан Андерсон простудилась и должна отложить свои концерты».
Вся ее жизнь — это работа. Она работает все время, работает бесконечно много.
Ежедневно, где бы она ни находилась — дома или на гастролях, Мариан Андерсон занимается, поет бесконечные упражнения. «Никогда нельзя пренебрегать той прочной основой, — говорит Мариан, — которая необходима для профессионального исполнения, как бы ты себя ни чувствовал».
Ее любимый композитор — Франц Шуберт.
Помните, вначале мы говорили о песне «Смерть и девушка». Эта песня Шуберта похожа на небольшую драматическую сцену, в которой участвуют два персонажа — Смерть и девушка. Девушка не хочет умирать, она боится смерти, а Смерть уговаривает, завораживает свою жертву. Вот что рассказывает сама Мариан Андерсон о работе над этим произведением:
«... Песня Шуберта «Смерть и девушка» выходила как будто легко и просто. Быть может, следовало с подозрением отнестись к этой легкости, но раз уж я начала работать над каким-то произведением, я не могла поставить его обратно на полку. Песня привлекла меня тем, что в ней — такой короткой по времени — сосредоточено столько драматизма. Я чувствовала, что ее нужно больше играть, чем петь...»