Мы никогда не умрем
Шрифт:
Где-то снаружи, в темноте, Мартин рисовал очертания беседки. Из происходящего снаружи он ничего не видел и не слышал, и был занят своими мыслями, далекими от страхов, смятений и мук выбора. Он просто чертил мелом очередную балку и старался целиком сосредоточиться на контурах, чтобы не думать о том, насколько нормально то, чем он занимается, и чего ему будет стоить создание этой беседки.
Он не слышал первых нот вальса «Под небом Парижа».
Вик внезапно вскочил на ноги и протянул Рише руку.
— Потанцуй со мной, солнце мое?
— В темноте?..
— Почему нет? Я поведу.
Мартин
Звук становился чаще. Мартин отложил мел, сел на землю спиной к дому и стал смотреть.
Вик вел Ришу по залу, сквозь рубашку чувствуя, как ее ладонь обжигает плечо.
— Ты меня не оставишь?..
— Я никогда тебя не оставлю.
Чаще. И чаще. Мартин молчал, сжав кусок мела в пальцах. Что-то щемящее, тянущее, будто обещание чего-то хорошего, а может быть и чего-то невообразимо страшного, нарастало в груди.
Вик давно остановился. Вальс никак не кончался, кружа по пустому залу, посреди которого двое стояли, глядя друг другу в глаза и не слыша его нот.
Нет страха.
Нет боли.
Нет мира, которому нужно противостоять.
Нет безответных вопросов, нет жестокости, нет никакого зла.
Потому что ничто не имеет значения, кроме сердца, бьющегося под кончиками пальцев. Кроме светло-серых глаз, кажущихся белыми, как снег, полных обжигающего тепла. Кроме пепельно-серых волос, рассыпавшихся по плечам.
Мартин смотрел, как в темноте, в нарастающем и учащающемся стуке рождается какое-то движение. Словно молнии — грозовые тучи, его вечную, клубящуюся тьму пронизывали золотые, светящиеся нити, дрожащие в такт истерическому биению сердца. Он не говорил ни слова, боясь спугнуть видение. Но в глубине души он знал, что даже если он сейчас заговорит, даже зайдя в дом — это ничего не изменит. Потому что золотые вспышки в темноте необратимы, как стихия.
Как пальцы, запутавшиеся в мягких волосах, сверху еще жестких от лака. Как оказавшееся слишком близко знакомое, ставшее чужим лицо.
Золотые нити, рассеянные вокруг, собирались в одну точку, пульсирующую обрывками-лучами.
Если бы Мартин смотрел на эту сцену со стороны, он бы сказал, что в глазах обоих читается чувство, похожее на отчаяние. Они уже не стояли, опустившись на колени и не выпуская друг друга из объятий. Потому что нет ничего вокруг, зала, музыки, стен нет, и всего мира не существует. Только бесконечная темнота и тишина, среди которых реальны только они вдвоем. Даже Мартин, неотступно следовавший за Виком все эти годы, перестал существовать.
Не могло быть иначе.
Мел в руках Мартина превратился в белоснежную, седую пыль.
Мартин смотрел, и золото наполняло его серые глаза, словно солнце, пробившееся сквозь тучи. Он знал, что происходит. И знал, чем это закончится.
Мартин знал, что случилось, подставляя лицо свету, запутавшемуся в его волосах и осевшего искрящейся пыльцой на зеленом сюртуке.
Знал все, даже те слова, которые они не сказали друг другу, оставив их таять на губах.
Знал, что они смешали эти слова с поцелуем, единственным, но самым важным, и каждый получил те, что ему
Действие 6
О признаниях и шмелях
Таким образом все наталкивало на единственно возможный вывод:
Я постепенно утрачивал связь с моим первым и лучшим «Я» и мало по-малому начинал полностью сливаться со второй и худшей частью моего существа. Р. Л. Стивенсон
До этого дня жизнь Вика наполнялась вещами простыми и понятными. Он видел привычные образы, которые имели привычное значение. Был отец — сгорбленная над бутылкой спина, нечто безликое, опасное и неприятное. Был Мартин — смутный образ в зеркале, вечная раскаленная искорка в темноте. Была Вера — серая рубашка, сигарета в коротких пальцах. Мари — черный бархат и приторная ложь. Звездное небо, бескрайние поля, окружающие деревню, и ветреными летними днями напоминающие море. Были запахи, очертания, ощущения предметов под кончиками пальцев, ветер на лице, собственное отражение в зеркале. Были вкусы воды, еды, ощущение холода и тепла.
Всех этих чувств не стало в один момент.
Потому что была Риша — его подруга, искренняя, доверчивая и беззащитная. И был тот самый первый поцелуй, после которого все остальное потеряло значение. Губы у нее были мягкими и горячими. Пальцы — ледяными. А по лицу ее текли слезы, соленые, обжигающие кожу. Вот это и заменило ему весь остальной мир. Абсолютно весь.
«Почему ты плачешь?»
«Потому что я люблю тебя…»
«И я тебя люблю».
Он был готов дать пожизненный обет молчания в тот момент. Потому что никто, никогда не произнесет слов, которые будут иметь столько же значения.
— Мартин, ты видел, какие у нее глаза? — спрашивал он, не в силах найти правильных слов, и отчаянно боясь, что он ответит: «голубые».
«Видел», — вздыхал Мартин, которому слов было не нужно.
Теперь он проводил много времени в своей достроенной беседке. Когда золотая вспышка, на которую он заворожено смотрел, рассеялась, от нее остались пронизавшие тьму нити света. В клубящемся мраке, словно светящиеся волоски, тлели тонкие лучи.
Розы Мартина не пахли и никогда не видели солнца. Он повесил снаружи несколько желтых фонарей, и теперь четко видел неподвижные лепестки. Но когда он касался цветка, то ощущал под пальцами прохладный бархат. Они были как он — живыми, хоть и не настоящими.
Мартин читал, сидя в глубоком кресле и закинув ноги на перила. Он не хотел слушать, что Вик с Ришей говорят друг другу, и уж точно не собирался смотреть, что они делают, когда не говорят. Радость за друга разбавлялась болезненно-тянущей тоской. Все чаще он думал о том, что нужно взять фонарь и уйти в темноту.
Впрочем, он твердо решил ждать, пока Вик закончит школу и уедет в город. В жизни Вика оставалось все меньше места для Мартина, и это было естественно. Но темнота все же пугала его. Он смог справиться с детским ужасом, который вызывал мрак за порогом. Мартин научился представлять себе, что это море. Ночное море, в котором нет маяков. Он сидит на берегу, смотрит на черные волны, и чувствует себя счастливым. Он старался думать именно так. Но настойчивому шепоту, зовущему «Утони в этом море!» он не был готов сдаться.