Мытарства
Шрифт:
— Ну, ладно! — согласился малый и махнулъ рукой, — гд наше не пропадало! Вали… На, примай…
Онъ скинулъ поддевку и, не глядя, кинулъ ее старику. Тотъ ловко подхватилъ ее на руки и сейчасъ же, очевидно, боясь, чтобы малый не раздумалъ, исчезъ куда-то.
Мы остались вдвоемъ. Прошло около часа. Старикъ не шелъ… Малый сталъ безпокоиться.
— Уйдетъ, старый чортъ, съ поддевкой-то… Ищи его… Дернула меня нелегкая…
— Придетъ! — утшалъ его я.
— А ты его знаешь?
— Какъ тебя…
Стали ждать… Прошло часа полтора… Малый сталъ совсмъ отчаяваться… Онъ чуть не плакалъ… Хмль
— Вотъ и я! — воскликнулъ онъ и ударилъ рукой по карману, гд забренчали деньги, — вотъ они, денежки-то — грызутся… Въ Гавриковомъ продалъ за два семьдесятъ пять монетъ… А вы, чай, думали, не приду… Небось, я не такой человкъ!… Я свое отдамъ послднее… На, землякъ, получай!… Соточку, значитъ, сичасъ дерганемъ, да и маршъ на Хиву… Лучше тамъ выпьемъ… Тамъ просторне нашему брату… За ночлегъ платить не будемъ… Даромъ ночуемъ въ Ляпиномъ… Такъ-то вотъ, елка зеленая!… Ха, ха, ха!… А ты толковалъ: жалко… Приходи теперь, кума, любоваться!..
— Чего ужъ сотку лизать, давай сорокоушку, — предложилъ малый, пряча въ карманъ жилетки деньги, — много-ль въ сотк кишковъ-то…
— О?!. А и правда твоя… Ну, — такъ, такъ, такъ!… Давай сороковку… Эй, родной, подай-ка намъ половиночку…
Половой подалъ водки. Мы, — на этотъ разъ и я, — выпили ее и, отдавъ деньги, отправились на Хиву.
III
Отъ Преображенской заставы до Хитрова рынка конецъ не малый… На улиц было холодно… Морозъ градусовъ въ двадцать… Мы въ нашихъ майскихъ костюмахъ не шли, а летли… Старикъ избгалъ людныхъ улицъ и велъ насъ какими-то переулками, обходя по возможности городовыхъ и зорко слдя за тмъ, нтъ ли гд околоточнаго или, какъ онъ выражался, «антихриста»…
— Увидитъ, — говорилъ онъ, — замететъ, проклятый, всхъ троихъ, какъ пить дастъ!… «Пожалуйте, господа, на фатеру… Для васъ готова-съ»… Приходи, кума, любоваться!… Меня намедни совсмъ было одинъ замелъ въ Зарядь… Удралъ, слава Богу… Есть изъ ихняго брата собаки… А то есть и ничего… Въ Крещенье меня одинъ остановилъ на Пятницкой… «Ты, говоритъ, что?» «Ничего, говорю, ваше высокоблагородіе». «Видъ, говоритъ, есть»? «Есть, говорю, ваше сіятельство»… А какой чортъ есть — нту! «Просишь, говоритъ, нищенствуешь»?.. «Такъ точно, говорю, вашеся, потому зрніемъ отъ Господа обиженъ и опять грыжа… Страдаю грыжей… Заставьте за себя вчно Богу молить — подайте на ночлегъ»!… Ничего не сказалъ, ползъ въ штаны, досталъ двугривенный. «На, говоритъ, чортова голова, только уходи, пока цлъ»… Ну, думаю, ладно… съ паршивой собаки хоть шерсти клокъ…
Пришли мы на Хитровъ въ сумерки… Среди площади, подъ огромнымъ шатромъ, толкалось еще много народу… Старикъ сейчасъ-же купилъ «бульонки» и повелъ насъ въ трактиръ.
— Ужъ и бульонка, — говорилъ онъ дорогой, — языкъ проглотишь… скусъ… запахъ… князьямъ сть, а не нашему брату, стрлку вчному…
«Бульонка», которой онъ такъ восхищался и которая пріобрла на Хив обширную извстность и права гражданства, благодаря своей дешевизн, представляетъ вотъ что: всевозможные отбросы изъ мяса и косточекъ, выбрасываемыхъ по трактирамъ, ресторанамъ, харчевнямъ, какъ вещи никуда не годныя, — подбираютъ,
Трактиръ, въ который мы пришли, былъ, какъ и вс трактиры на Хив, грязный, вонючій, переполненный золоторотцами…
Крикъ, шумъ, отборныя ругательства неслись со всхъ сторонъ… Дымъ махорки лъ глаза… Лампы горли, какъ будто окруженныя туманомъ… Люди — оборванные, грязные, испитые, страшные, пили, ли, ругались, бгали, кружились, какъ будто въ какомъ-то водоворот…
Мн стало жутко… Тоска, какъ клещами, сдавила сердце.
— Бжать отсюда!… Но куда? Куда въ такомъ костюм?.. Кому я нуженъ?..
Я съ отчаяніемъ и съ какой-то злобой принялся пить купленную старикомъ водку, думая заглушить этимъ боль сердца…
Съ каждымъ стаканомъ въ голов у меня мутилось все больше и больше… Передъ глазами мелькали какіе-то разноцвтно-яркіе кружочки, часто-часто, до боли… Въ вискахъ стучало… Сердце готово было выпрыгнуть вонъ… Къ горлу подступали и душили непрошенныя слезы…
Опомнился я и нсколько пришелъ въ себя только уже на свжемъ воздух, когда мы, вмст съ другими людьми, шли по улиц въ гору, мимо части, къ Ляпинскому ночлежному дому…
IV
У подъзда этого дома, подъ навсомъ и дальше по тротуару, по порядку, «въ затылокъ» стояла толпа человкъ въ 500, ожидая когда отворятся двери…
Мы остановились въ хвост этой ленты и стали ждать…
Пронзительно-жгучій морозный втеръ дулъ прямо въ лицо и пронизывалъ до костей… Люди жались другъ къ другу, корчились, топотали ногами, ругались, проклиная тхъ, кто такъ долго не отворяетъ дверей…
Такъ пришлось стоять около часу… Весь хмль слетлъ съ меня… Я положительно замерзалъ… Все тло тряслось, какъ въ лихорадк… Зубы выколачивали дробь… Малый въ жилетк, стоявшій впереди меня, скорчился въ дугу и, какъ мн казалось, тихонько плакалъ… Стоявшій позади старикъ кряхтлъ и ругалъ какого-то племянника скверными словами…
Наконецъ двери отперли… Толпа зашумла и, толкаясь, хлынула туда, какъ лавина… Вмст съ другими я очутился въ огромной полутемной «камер»… Двойныя нары занимали ее всю, оставляя узкіе проходы около стнъ и посредин… Черный, сводчатый потолокъ мрачно вислъ надъ головами, придавая необычайно угрюмый и дикій видъ всей обстановк…
Необыкновенно гулкій, какой-то странный, хаотическій шумъ и гамъ несся со всхъ сторонъ… Мн слышались въ этомъ шум звуки музыки, лай собакъ, звонъ, смхъ, плачъ, отрывистые возгласы и ругательства, отдаленные крики, шарканье множества ногъ по чугунному полу…
Дверь, безпрестанно визжа и хлопая, отворялась, впуская все новыхъ и новыхъ ночлежниковъ… Люди испитые, полуодтые, молодые, старые и совсмъ дти, ругаясь, толкаясь, крича, спшили занять мста на нарахъ. Что-то страшное, звриное было въ этой общей свалк за обладаніе мстомъ… Вскор вс мста на нарахъ были заняты, а люди все шли и шли… Стали ложиться на полу, въ проходахъ, ползли подъ нары… Крикъ и гамъ усиливался съ каждой минутой и, наконецъ, слился во что-то хаотически-страшное…
Двери заперли, наконецъ, и не стали больше пускать… Да и некуда было пускать, такъ какъ везд, гд можно было приткнуться и лечь, все было занято…