На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
— Спасительница! — простонал Кормилин. — Тебя как зовут-то хоть?
— Полина. Ну! Играть собираетесь?
— Чего у нас осталось? — мотнул головой Фурсов, обращаясь к Ивану. — Может, выбрать что попроще?
— «Девочка со взглядом», — упрямо ответил Мирош, потом обернулся к Польке и подмигнул: — Помнишь?
— Тут забудешь… — она смотрела прямо на него. — У вас сколько выступлений?
— Четыре. Плюс закрытие.
— Значит, все равно придется еще что-то порепетировать. Глупо играть одно и то же.
— У нас как раз освободилась одна кровать, — хохотнул Иван.
— И какое отношение это имеет к репетициям? —
— Ну, это если будем падать замертво от усталости.
— У меня есть, где упасть, забыл?
— Ноги не донесут — мы донесем, — торжественно пообещал Влад, бросив не особенно довольный взгляд на Мироша, будто бы сетовал на дисциплину. — Сейчас — «Девочка». Потом — перекур. Поехали.
«Девочку» играть было немного проще — «Девочку» она действительно хорошо помнила на слух. Нота за нотой. И каждая секунда звучания Мирошевого голоса была ей знакома как нечто близкое и важное. Казалось, от этой песни можно взлететь. Забыть обо всем и взлететь, завороженной остановившимся временем.
Потом они обедали, оказавшись вчетвером в Галкиной обители — на кухне, за большим столом, как всегда уставленным яствами. И хотя повариха ненавязчиво бурчала что-то о том, что все на скорую руку и ничего не успевает, заметно было, что к вопросу кормления трех здоровых лбов она подошла весьма обстоятельно, как она умела. Словом, была не только уха и пироги с мясом.
А еще, определенно, происходящее относилось скорее к категории бреда. Целый день в гараже на репетиции «Меты», этот странный обед, мамины набеги, чтобы познакомиться и узнать, не нужно ли чего еще. Предстоящий концерт. Предстоящие концертЫ. И ближайшие несколько суток, по прошествии которых, сомневаться не приходилось, она и правда будет падать от усталости.
Только Мирош, сидевший совсем близко от нее, тревожил все сильнее с каждой минутой. Не тем, что делал что-то не то. А самим фактом своего присутствия в ее жизни. Ведь он и правда есть в ее жизни.
— Что будем говорить, если прицепятся журналисты? — вдруг подал голос Кормилин и покосился на Полину.
— Ключевое здесь — «если», — отмахнулся Иван. — Не того полета птицы.
— Но подумать надо бы, — возразил Фурсов. — Правда про Гапона… некрасиво будет звучать.
— Да что угодно — простудился, температура поднялась. Взял больничный… ушел из группы. Никому это не интересно сейчас, — Мирош повернулся к Полине и добавил: — Если что — про консерваторию помалкивай. Чтоб твой приват-монстр не узнал.
— Буду помалкивать, — согласилась она. — И вообще, лучше, чтобы вы сами.
— Волнуешься?
Волновалась ли она? Нет, в том, что справится, Полина не сомневалась ни минуты. И правда — пятнадцать лет какого-никакого опыта никуда не денешь. И когда они ехали в белоснежной, но сейчас несколько прибитой пылью Королле к Луна-парку, она испытывала скорее азарт перед предстоящим выступлением. Это на концерт в академии или музее и даже на редкие подыгрывания Лёльке ничуть не похоже. А все новое всегда вызывало у нее особенный интерес. Фастовский может бухтеть сколько угодно, но попробовать себя на разных площадках, в разных качествах — навык, которого ей не хватает. Наверное, потому она и предложила помощь Ивану так быстро, не успев подумать и взвесить все за и против. За, конечно же, было больше. Против — было единственным, но существенным.
Эта мысль одиноко мелькала в голове, когда Полина поняла, что машина остановилась. Они были на месте. Выбравшись, Мирош подал ей руку. Запросто протянул пятерню, как если бы делал это всю свою жизнь, разом отшибая все планы на будущее. А после отшибания планов ее подхватил водоворот событий, происходивших одновременно в эпицентре их нынешнего существования и пролетавших мимо.
— Вы издеваетесь?! — верещала дородная дама немного старше среднего возраста, на чьем бэйдже значилось «Марина Анатольевна Таранич». — Чтобы я еще когда с такими придурками связалась! На сутки пропали. Нету вас! Мне к вам воспитательницу приставить?
— Лучше сразу нянечку, горшки выносить, — чуть хамовато отозвался Иван, вздергивая подбородок, покрытый густой щетиной.
— Буду иметь в виду! — огрызнулась она, но долго сердиться времени у нее не было. — Начало через час. Вы третьи. Чтоб от меня ни на шаг. Вам ясно?
Общее на всех мычание, раздавшееся в ответ, выражало, по всей видимости, согласие. И едва Марина кивнула, собираясь отойти в сторону, взгляд ее упал на Полину.
— Это кто? — полюбопытствовала она.
— Новый клавишник, — раздался готовый ответ.
Взгляд из-под очков стал чуть более пристальным.
— А старого куда дели?
— Закопали.
Брови госпожи Таранич приподнялись. Она что-то тихонько хмыкнула и вынесла вердикт:
— Девушка на клавишах — это удачная идея. Готовьтесь. Мирош, причешись!
И с этими словами исчезла, оставив их в толпе за сценой.
— Все будет нормально, — облизнув губы, выдохнул Иван, адресуя свои слова космосу. Но, кажется, не был в этом так уж сильно уверен.
— Придурки, — следом за ним сказала Полина, также в космос, но с абсолютной уверенностью.
Время ожидания промчалось на удивление быстро, некогда было ни испугаться, ни вообще что-либо изменить. Оставалось лишь решительно выходить на подиум под огромным голубым шатром, слабо волнующимся от ветра, и так же решительно смотреть на зрителей, плотно расположившихся у сцены.
Он ощущал жизнь входящей в него через солнечное сплетение, скользящей по всему его естеству до самого средоточия мыслей и чувств, составляющих его суть. Пронизывающей насквозь и выходящей в мир откуда-то за спиной, где должны расти крылья человеческие. В городе этого не разберешь так ясно, как здесь, на берегу, у моря, у самой его кромки.
Взявшись за руки, они брели по песку, босые и светлые, и если во тьме ночи и был свет — то не от звезд в небе, а от них. Кеды, связанные шнурками на его плече. Ее сандалии в свободной ладони. Следы голых ног позади, мгновенно слизываемые водой. Так и жизнь, вылетевшая из него, была лишь отпечатком ступни, исчезающим под набегающими волнами, теплыми, как парное молоко. В конце концов, в сравнении с вечностью, прошлое — это мгновение выдоха. Дешевые гробы в земле сгнивают в труху за пару лет — гораздо быстрее, чем с ними справился бы даже Левиафан. Через шестьдесят — кладбища можно перекапывать. И ничего не останется, ни единого свидетельства их существования. Лишь безымянные черепушки.