На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
— Я нашел турку, буду варить нам нормальный кофе, — чуть охрипшим голосом сказал Ваня вместо приветствия. И его зеленые радужки от дождя, кажется, стали еще зеленее. Было от чего сойти с ума.
Она подошла к нему, очень близко, взгляд ее замер на его лице. И спросила единственное, что было сейчас важно для нее:
— Почему ты не уехал?
Иван мягко улыбнулся. Протянул руку, сбрасывая с ее лица капли, собранные по дороге в несколько домов. Нос холодный. И глаза блестят, как при температуре. Разве можно уехать на пике счастья?
— Я остался с тобой, — негромко ответил он. Гораздо тише, чем обещал ей кофе.
— Почему?
— Потому
— Я тоже не хочу… — выдохнула Полина.
— Правда?
— Я же здесь.
Иван улыбнулся еще шире. Обхватил Полины плечи и тесно притянул к себе, так что грудь сводило от невозможности выдохнуть. Прижался щекой к ее макушке и прошептал:
— Я все придумал. Когда мы поженимся, я возьму твою фамилию. Мирош Зорин — звучит.
— Величайшая на свете глупость, — рассмеялась Полина. — Но мне нравится.
— В этой глупости я могу пойти дальше, — беззастенчиво продолжил он. — Всего лишь отдаю должное справедливости. Ты — все на свете зори. А я — Зорин. Надо приводить в соответствие. Мне заткнуться?
— Как хочешь, — она обняла его за талию под курткой, не замечая, что на улице становится все холоднее. Ей было тепло.
— У нас теперь целый дом есть, не надо печься о конспирации, мы музицируем, — невпопад буркнул он. И оторвавшись от макушки всмотрелся в лицо.
— А потом?
«Потом» отмеривалось материальным и насущным. В это лето и этот дождь тащить насущное в жизнь не хотелось. Довольно того, что она была — чужой невестой. Спать с чужой невестой в доме ее матери, рискуя быть застуканными? Держать ее за руку при пацанах, которые и так все про них понимали? Позволить себе целовать ее при всех?
Мирош никогда не страдал излишней щепетильностью. И сам не понял, как начал разыгрывать из себя рыцаря. Она должна разобраться сама — это решение было принято и сомнениям не подвергалось. Но сейчас ее доверчивое, почти детское «а потом», такое похожее на просьбу пообещать ей сказку, разом вышибло из него все напускное. Он глубоко вдохнул. Приблизил свои губы к ее. И провел по ее розовой коже кончиком языка.
— А потом — разберемся, — пробормотал он.
Полина улыбнулась и поцеловала его в ответ. Так, в поцелуе, не отрываясь друг от друга, они шагнули в дом, оказавшись в гостиной. За ее спиной гулко хлопнула дверь. Диван был узкий. Но что им за дело до дивана, когда они друг до друга едва дорвались? Мирош откинулся на его спинку, усадив Полю сверху. Голую. Белую. И краснеющую под его пальцами. Те проворно бегали по коже, останавливаясь, замирая, когда он прислушивался к ее вдохам и выдохам. Искали и находили места, коснись которых — заставишь ее вскрикивать. И толкался, толкался бедрами глубоко в нее, чувствуя, как она раскрывается все сильнее, растекаясь по его телу липкой влагой.
Так они и сидели после всего долго — она у него на руках, накрывшись покрывалом. Близко, тесно, тепло. Она устроила голову у него на плече, ровно дышала ему в шею и никогда еще не чувствовала себя так спокойно, совершенно уверенная, что больше ей и не нужно ничего — просто чувствовать его руки, обнимающие ее. А потом — они разберутся. И этому она тоже верила.
За окном шумно шел дождь, не желающий умолкать. Все сильнее, сильнее и сильнее. И Лорка давно запросился в дом, скрывшись с глаз в другой комнате. Пес был крайне тактичен,
— Я поначалу отвратительно учился в школе. Книжки совсем не читал, кое-как математика давалась. Истории или там… географии… не давался я. Совсем. Сопротивлялся. Ну из класса в класс переводили — куда б они делись. А потом… в восьмом или девятом, наверное, прорвало. Впитывал в себя все, что попадалось, ночами напролет над книгами сидел. Отцовскую библиотеку перелопачивал, хотя там еще много осталось. Фурса ржал. А я глотал одну за другой. Самообразование, блин. Или потребность возникла, или наверстывал. Развивал образное мышление, короче, потому что мы тогда только еще начинали с Владом играть… Мне как-то томик Лорки попался. Я завис. Вот честно. Надолго так. И музыка откуда-то на стихи взялась. Не, я в курсе, что он гомик… Но, блин… «Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке… Когда умру, в апельсиновой роще старой, в любом цветке». Мы ее никогда и не играли, конечно, а тогда казалось, что круче и не бывает. Потом отпустило. А когда отцу хаски подарили, то вообще вопроса, как назвать, не стояло. Лорка. Только имя и осталось.
Полька молчала. Не спала, внимательно слушала, но молчала. И в этом находила тоже что-то особенное, чего никогда не было раньше. Она словно попала в другой мир, другую жизнь, чтобы быть безоговорочно, безусловно счастливой. От того, как спокойно билось его сердце под ее рукой, как слова неторопливо рождались в горле под ее губами. От того, что об этом она и мечтала.
Пазлы стали. Мозаика сложилась в удивительно яркий узор. Все оказалось на своих местах. И от этого было странно. И хорошо.
Чуть погодя Мирош варил им кофе в джезве, как и обещал. Видно, что готовился, ждал. Купил имбирь. И с улыбкой спрашивал:
— Я иногда извращаюсь, ты не против? Мне еще с солью нравится.
— Не против, — смеялась Полька, наблюдая за ним, — но с солью не буду.
Он кивал. И продолжал колдовать. Вот только делал это отчасти криворуко. Отвлекся, не уследил. И ароматная жидкость, закипев, пролилась на плиту. Оставалось только покатываться со смеху, глядя, как он скачет по кухне с воплем: «Блин! Блин! Блин!»
Завернувшись в пледы, они пили то, что у него получилось, и молча слушали ливень. Из открытой форточки несло озоном и льдистой свежестью. Рассеянный свет был серебристого цвета. Серебристого цвета была Лоркина шерсть, в которую, поглаживая, зарывались то его, то ее пальцы.
А потом дождь закончился.
Наступила тишина, скинувшая заслоны, отделявшие их от всего мира. Хаски забеспокоился, стал бродить у входной двери, просясь наружу, — пришлось выводить. Мирош прихватил гитару. Пледы перекочевали в рюкзак. В термосе чай. Бутерброды в пленке. «Посидим у моря», — сказал он ей негромко.
И вот уже на их лицах в невидимом за тучами закате пляшет алый отсвет костра. И людей вокруг по-прежнему нет. Только старая, мокрая, пахнущая трухлявым деревом лодка за спиной. Холодный воздух. И Лорка, носившийся у кромки неожиданно тихой-тихой воды. Мирош складывал из ракушек что-то замысловатое, в чем угадывалось ее имя.
— А Гапону уже получше, — продолжал говорить он. — Кормилин ему вчера прямой эфир устроил, телефон к барабанной установке примотал, стример несчастный. Прикинь там звук был.