На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
А Мирош видел слишком многих людей, утонувших в этом черном-черном море. И все еще надеялся выбраться невредимым.
В это легко верилось — вера шла от теплой ладони девушки, прозванной Снежной королевой. И его пальцы мягко и невесомо гладили теплую кожу, ощущая тонкие линии, которые, должно быть, не могли не совпадать с его.
— Ты сама села за фортепиано или мать усадила? — продолжал он разговор, не имевший ни конца, ни начала. Впрочем, слова были последним, что имело значение.
— Я попросилась, но вряд ли догадывалась, что это навсегда, — негромко рассмеялась Полина. —
— Об этом все думают. Когда играешь — счастлива?
Она повернула голову и некоторое время задумчиво смотрела на него.
— На самом деле, по-разному бывает, — сказала она наконец и снова рассмеялась. — Балованная я!
— Я заметил, — завороженный ее смехом, ответил он. — А я никогда не чувствую себя более счастливым, чем когда пою.
— Оно и видно! — она брызнула на него водой из набежавшей волны и, выдернув руку, побежала вдоль берега. Несколько мгновений он смотрел ей вслед. Мокрый и чувствующий себя легким. Потом бросил на песок и свои кеды, и ее сандалии. И помчался за ней, становясь все легче и легче, как пылинка, подхваченная бризом. И едва ли понимал в эти минуты, что и под кайфом не испытывал подобной невесомости. Никогда не летал. Никогда за свои двадцать лет не летал, а сейчас от каждого шага поднимался все выше и выше.
Догнал ее. Подхватил на руки. Закружил, закружил, закружил, прижимая к себе. И дышал солью и ее запахом.
— Поставь меня на землю! — смеялась Полина и болтала босыми ногами в воздухе.
— Зачем?
— Голова кружится.
— Ну так у меня тоже. Не хочу страдать в одиночестве.
— А если грохнемся? — спросила она совершенно серьезно, глядя ему в глаза.
— Я худой, но жилистый, — так же серьезно ответил он, прекратив двигаться и замерев. — Не грохнемся.
— Домой надо, — проговорила она неожиданно глухо. — Поздно.
— И завтра вставать рано. Не передумала? Придешь?
— Приду, — она кивнула и завертела головой. — Обувь где?
— Там, — он повел подбородком в сторону. Потом медленно приблизил губы к ней и коснулся ими щеки. Бесконечно долгое мгновение — между двумя наплывами волн, ласкавших ступни. А потом осторожно поставил ее на песок, все еще до конца не отпуская. — Устала, да?
— Да, — Полина засуетилась, торопливо пошла обратно, туда, где остались брошенные кеды и сандалии. Самым важным сейчас было — оказаться дома, подальше от Мироша. От его голоса, рук, взглядов. Но путь домой им предстоял рядом, вместе. Рука в руке. Потому что Иван не отпускал ее, вытесняя все остальное из того, что составляло сегодняшний день.
Теперь они шли уже по улице поселка, который летом не замолкал ни днем, ни ночью. Было действительно поздно. Достаточно для того, чтобы лечь спать тем, кто собирался выспаться. И недостаточно для того, чтобы затих шум голосов вокруг. Только сейчас все подернулось дымкой, в которой исчезали и звуки, и люди с их машинами и домами. Они были одни на всю ночь, окутавшую каждый шаг их дороги. Их ладони с одинаковыми линиями касались друг друга — и были вместе тогда, когда они еще не были.
Уже у самой калитки, остановившись, чтобы попрощаться или просто сказать «до завтра», Иван вместо слов заглянул
Полина так же молчала, отводила глаза. Ей было страшно от собственных желаний и мыслей. Знала, что должна уйти, и продолжала стоять рядом.
— Пока, — все же проговорила она. — До завтра. Или уже до сегодня.
— До утра, — кивнул Мирош. На этот раз не целовал. Не заставлял. Просто смотрел, толкая калитку за ее спиной, чтобы она вошла.
— До утра, — согласилась Поля и спешно шагнула во двор, словно там было спасение от всего и сразу. Взбежала на крыльцо, стараясь не производить лишних звуков, повернула в замке ключ и, наконец, закрыла за собой дверь.
Спряталась, отгородилась — пусть ненадолго, но это даст возможность привести в порядок мысли и хоть немного успокоит разбушевавшиеся чувства. Темнота становилась плотной. Обволакивала так, что не выбраться. И в этом терялся поиск истины. Поиск себя становился неважным. Только пятно окна с чуть колышущейся занавеской — теперь уже лишь оно источник света. Не звёзды, не она сама. Шаги во мраке, в неизвестность — так слепые блуждают, не находя ни прозрения, ни забвения. Полина же была зрячей. Видела только единственный светлый проем в своей комнате. А в нем — прошмыгнувшую тень. Белый, контрастирующий с ночью, подоконник. Ладони смуглыми отпечатками на его поверхности.
Ее ладони.
И его на оконной раме, за которую он держался, вскарабкиваясь, как в прошлый раз, в ее комнату.
Он подтянулся на руках и оказался сидящим близко к ней, лицом к лицу, в миге дыхания.
— Не могу уйти.
Полина смотрела на него, не отрываясь, и молчала. Что можно было сказать, если она не хотела, чтобы он уходил? Разве утешаться тем, что сама не бросилась за ним. Его ладонь оказалась на ее щеке. Больше всего на свете, еще там, на улице, у калитки, ему хотелось осязать губами мягкость ее кожи. Трогать, касаться. Ощущать, как внутри нее рождается и умирает дыхание. И как, наполняясь им, она становится мягче, податливее.
Мирош медленно провел пальцами к горлу, скользнул по затылку, обхватил его рукой, оказавшейся сейчас неожиданно большой, сильной. А он сам потянулся к ней. За поцелуем, который они задолжали друг другу. Она не заметила, как очутилась в его объятьях, как ее руки обняли его за шею. Ей становилось жарко рядом с ним, и в то же время она вздрогнула, как от озноба, когда пальцы ее зарылись в густые волосы Мироша, и она едва удержалась на ногах. Или он удержал. Конечно, он! Он обещал. Худой, но жилистый.
На мгновение отстранившись, Иван заглянул в ее лицо и черт его знает что увидел в нем, освещаемом фонарями с улицы. Но, протяжно выдохнув, сполз с подоконника и оказался стоящим на полу, тесно прижимая ее к себе. Сантиметр к сантиметру, насколько хватало тела — ее меньше, чем его. Она маленькая. Маленькая, округлая, мягкая, тоненькая. Она — это все и сразу, что у него есть в это мгновение.
— У тебя мурашки по руке пошли, — прошептал Иван в ее губы.
— Ну и что, — смутилась она и уткнулась лбом ему в плечо.