На двух берегах
Шрифт:
– Я бы выбросил, не получается, - он посмотрел на свою опухшую руку.
– Ты мне нужен!
– снова сказал ротный.
– Впереди лето, впереди топать и топать, а пополнение… - Он махнул рукой. На десяток - один-два ветерана. Как же ты мне не нужен? И вообще, я верю, что нам пока светит звезда. Мы дойдем до этого проклятого Берлина. Мы еще им всыплем! Видел, сколько техники? Мы им всыплем.
И такие, как ты, мне нужны вот так!
– ротный провел ребром ладони но горлу.
Степанчик сидел на облучке, держа вожжи в обеих руках, вроде бы занятый только ими, но ухо повернул назад, к кошевке.
– Ну, родимая! Ну, залетная! Ну-ка, покажи, что ты умеешь!
Екая селезенкой, наверное, потому-то она и получила свою кличку, Музыкальная делала вид, что переходит в галоп - она взбрыкивала задними ногами, норовя ударить ими по оглоблям, загибала шею, косилась на Степанчика, как будто прицеливалась, как ей лучше бросать копытами снег так, чтобы он попадал Степанчику в физиономию. Степанчик уклонялся от снега, и снег летел в кошевку. Тогда ротный командовал:
– Сбавь. Сбавь газ! А то разнесет машину!
– Не разнесет, - возражал Степанчик и, говоря Музыкальной: - Ах, ты так? Ты так?
– наклонившись, кнутовищем щекотал ей живот.
– Будешь еще безобразничать?
Музыкальная изгибалась, переходила на рысь, шла вбок, норовя съехать с дороги и вывалить седоков из саней. Она была старой и умной крестьянской лошадью, с толстой шкурой, изъеденной оводами, с хвостом, забитым репьями, с мозолями на холке от хомута и спине от чересседельника. Людей она понимала, и, когда Степанчик начинал с ней разговаривать, упрекать в безобразиях, она косилась на него грустным глазом, трясла головой и сердито фыркала.
Ротный как бы вспомнил, что забыл сказать ему там, когда они ели:
– Потом, после того вызова, приезжал дознаватель. При всех полномочиях. Взял меня, его, - подбородком он показал на Степанчика, - еще парочку солдат из тех, кто знал Звездочета. Поехали - мы ушли вперед уже километров на десять, - приехали, нашли место, откопали Звездочета. Составили акт опознания, дознаватель собрал сколько-то земли с осколками от немецкой гранаты… Конечно, все следы оказались уже затоптаны, но я-то помнил, какими они были в то утро. Я повел дознавателя по фрицевским гильзам. Они, когда, отходили, подняли такую стрельбу, что гильз было тьма.
– Я не слышал, - сказал Андрей.
– Я ни черта не слышал. Я только в блиндаже….
– Нда-а, - протянул ротный и замолк до самого ПМП. Лишь когда Степанчик стал сворачивать с дороги к ПМП, ротный постучал кулаком Андрею по плечу:
– В общем, держи хвост пистолетом. Ясно?
– Ясно.
– Позицию не сдавать. Ясно?
– Ясно.
– Как в круговой обороне!
– Это в одиночном-то окопе?
– И в одиночном держись. Ясно? Но ты сейчас не в одиночном.
Музыкальная с готовностью остановилась, они слезли, ротный, обняв его, подтолкнул к дверям ПМП, а Степанчик, привязав лошадь, поволок за ними вещмешок, до половины набитый чем-то. Так вот он и оказался на этом ПМП. Но прежде чем войти в него, он с минуту постоял на крыльце.
День выдался ясный, вовсю звенела, падая с крыш, капель, снег, тая, покрылся капельками, и они блестели, как миллионы прозрачных шариков, от этого света резало глаза, и он
– Перезимовали! Ай да молодцы!
Степанчик, закрутив от восторга головой, ответил ему:
– Что ты! Что ты, Андрюха! Отличнейший же народец!
Он переглянулся с ротным. Ротный стоял задумчиво, тоже как-то просветлев лицом от всей этой благодати.
В полевом госпитале дежурила и правда Милочка-осьминог. Она быстро глянула на ротного, бросила ему:
– А, рыцарь! Рыцарь нежный, постоянный. Как там Верочка? Все в порядке? Ну-ну. Смотри, не обижай ее!
– быстро же глянула на Андрея, подплыла к нему, тронула пальцем его кисть, отчего на кисти оказалась синяя ямка, в которую мог бы поместиться лесной орех, сузила глаза, упрекнула: - Что ж ты, вьюноша! Так ведь можно и в инвалидную команду загреметь!
– громко скомандовала: - Всех ко мне! Воду! Халат!
– отплыла к двери, где был умывальник, закатывая на ходу рукава гимнастерки, и обронила Степанчику: - Сделай фокус - скройся с глаз.
Тут дверь распахнулась, вошли две сестры и два пожилых санитара, один из них был с ведром горячей воды, которую тотчас же вылили в умывальник, и Милочка, ополоснув руки, принялась густо их мылить.
Степанчик, стоя у порога, держась за ручку двери, начал было:
– Товарищ хирург! Товарищ хирург, вы не режьте ему руку. Куда ж ему без руки, а… Он с сорок первого воюет… - но Милочка, снова сузив глаза, тихо рявкнула:
– Марш!!!
– Степанчика сдуло из комнаты, Милочка, предупредив ротного: - Обидишь Верочку, не попадайся ко мне, - отпустила и его: - Свободен, Рыцарь. Передай - все будет сделано, что в человеческих силах. Свободен.
Намыливая руки в третий раз так, что полтазика под умывальником было уже в пузырях, Милочка скомандовала:
– Раздеть! Разуть! Развязать!
– и тотчас же оба санитара облепили его, ловко стягивая с него шинель, гимнастерку, нижнюю рубаху, а потом, усадив на табуретку, и брюки, сапоги, и портянки.
В одних грязнейших подштанниках, в гигантских расшлепаннейших тапках, которые ему подсунул, шепнув: «Усе будеть, паря, у порядке! Не боись! Докторица - что сам господь бог!» - безбровый, розовенький, как ребеночек, маленький санитар, Андрей вздрагивая, жалко сидел, сжав коленки, поддерживая здоровой раненую руку, с которой сестра сматывала бинт.
Другая сестра, приткнувшись к столику, заполняла на него историю болезни, спрашивала имя, фамилию и прочее. Дойдя до карточки передового района и получив от него ответ «Нет…», она, помигав, как бы между прочим, спросила и про остальное:
– И солдатской книжки нет? И комсомольского?
– Нет. Ничего нет.
– Вторая сестра смотала весь бинт, и Андрей подумал, что она сейчас сдернет тампоны, но так как они еще не успели присохнуть, особой боли он не ожидал, но все-таки сжался, чувствуя, как по спине между лопатками побежала дрожь и как из-под мышек потек холодный пот.