На двух берегах
Шрифт:
Рука лежала на ладонях операционной сестры, приподнятая от столика так, чтобы Милочке было удобно бинтовать. И Милочка это и делала - ловко, в меру туго скатывая бинт вокруг ран, движения Милочки были быстры, но все-таки бинт успевал промокать там, где била кровь, и на бинте все время оставались розовые пятна - одно внизу, другое сверху. Но и с каждым витком бинта они уменьшались, наконец они съежились до пятака, потом до трехкопеечной монетки, потом до копейки, потом до точки, потом их не стало. Милочка сделала еще несколько оборотов и ловко, разрезав бинт, завязала концы
– Ух!
– сказал он.
– Спасибо.
– Ух!
– передразнила его Милочка.
– Спасибом не отделаешься.
– Она отошла к форточке, дернула маску под подбородок, а шапочку столкнула к затылку. Лоб и все ее лицо были в мелких капельках пота.
– С тебя вено. Выкуп. Папиросу.
– Готов, - ответил он, отворачиваясь от руки. Только сейчас он почувствовал, как нарастает боль. Он отвернулся еще и потому, что ему было противно видеть две бобовидные металлические чашки с его кровью. Одна из чашек была полна совсем черной кровью, в другой крови - более светлой, той, что, наверное, натекла позже, было на три четверти.
– Пошевели пальцами!
– приказала Милочка. Он пошевелил.
– Теперь каждым отдельно!
– Он пошевелил, хотя от этого боль усилилась.
– Норма!
– определила Милочка. С тебя пять – это за каждый палец.
– Он не понял.
– Фрицев. Пять фрицев, - пояснила Милочка.
Ну это можно было обещать, это он был готов обещать каждому, только бы обошлось все с рукой. Пока обходилось.
– Шесть, одного и за руку.
– Курить будешь?
– Милочка, сдернув перчатки, взяла у сестры-регистратора коробку.
Его поташнивало, и курить не хотелось.
– Нет. Спасибо.
– Рюмку коньяку?
С этим можно было согласиться, тем более что он начал зябнуть - одет-то он был только в подштанники, да и они, влажные сейчас от пота, не грели, а холодили.
– И рубаху.
Рюмка оказалась хорошим полстаканом, но хороший глоток сделала сначала Милочка.
– Ишь ты какой!
– заявила Милочка.
– Уже влюбил в себя! Без любви разве сестра налила бы тебе такую порцию?
Коньяк пах так, как, наверное, пахнут ульи, если их поставить в розарии. Но коньяк его согрел, и в голове перестало звенеть. Он сел, и сестра набросила рубаху ему на спину.
– Спасибо, - сказал он сестре.
– Хорошо быть среди своих.
Милочка, удостоверившись, что кровотечения через повязку нет, скомандовала:
– Лангету!
– приняла участие в ее сооружении. В лангете - глубокой гипсовой лодочке, захватывающей и половину кисти -руке стало как-то сразу покойно: она не шевелилась, и боль от этого затухала. А может быть, она затухала и от коньяка.
– Идти можешь?
– Попробую, - он слез со стола сам, хотя санитар был готов его поддержать.
– Одеть! В палату! Операционную в готовность!
– распорядилась Милочка, и все засуетились, и в той комнате, где его готовили к операции, его и одели, а сестра-регистраторша записала под диктовку Милочки:
«Сквозное пулевое ранение левого предплечья с переломом лучевой кости, осколочным. Отек. Гангрена. Операция - разрез 7 см до кости и 9 см. Удалены
Его устраивал весь этот текст, кроме формулы «глубокий тыл».
«Посмотрим. Поглядим, - сказал он себе, - Мы знаем, какой нам нужен тыл».
– Он пошатывался, пока одевался, но на душе у него было веселее: операцию он прошел, рука осталась цела, черной крови в ней теперь не было, впереди его ждали госпиталь и все, что прилагалось к нему.
Без халата, шапочки, без очков Милочка утратила сходство с осьминогом. Она была просто полной, седеющей женщиной, одетой в армейскую форму с погонами капитана медслужбы.
Несколько минут они постояли на крыльце. Их там встретил Степанчик. Степанчик сиял, он все уже знал до того, как они вышли, и сразу же выпалил:
– Спасибо вам, тетенька, то есть, виноват, тааш капитан. От всей роты, так сказать, спасибо. Андрюха парень - во!
– Степанчик ткнул вверх большой палец.
– А ты! Ты не «во»?
– усмехнулась Милочка.
– Я тебе что сказала?
Но Степанчик был не из пугливых. Он щелкнул каблуками и опять засиял:
– Сделать фокус - скрыться с глаз. Но я выполняю приказание своего командира роты - доставить сержанта Новгородцева до койки. Или куда уж вы его положите. Так что, тааш капитан, как скажете.
– Лежать спокойно, после вливания - спать. Не ходить. Поменьше шевелиться. Ясно?
– приказала Милочка Андрею.
– Ясно.
– Вечером приду. Я не совсем поняла, что ты хотел сказать, говоря «хорошо у своих». Ты что, был у чужих? По хабитусу не похоже, даром, что ли, я поминала Теребенева. Нет, ты не из плена. А?
Воздух на крыльце просто пьянил - чистейший, влажный от таявшего снега, пахнущий отогреваемой землей, да еще после запахов операционной, да еще после эфира, да еще после даже ульев в розарии этот воздух просто шатал его, и все перед ним - домишки поселка с капелью от крыш, с голыми еще, но уже проснувшимися, как-то распрямившими ветки деревьями, небом, ярким солнцем на нем, лежащими за поселком огородами, а за огородами полями - все это то и дело срывалось перед Андреем куда-то вбок, как будто он стоял на карусели, которая делала короткое движение и останавливалась. Даже физиономия Степанчика - а Степанчик стоял прямо перед ним, но ниже, у крыльца, и смотрел на него радостно, открыв слегка рот, - даже рожица Степанчика срывалась влево - сорвется и остановится, сорвется и остановится.
– Нет, коротко сказал он. Ему надо было лечь поскорее.
– Но я был без своих. А это тоже, знаете… Ну, я пойду?
Санитар провел его до палаты - комнаты в домике, который был раньше конторой МТС. В палате лежало на носилках семеро, одни носилки были свободны, и он завалился на них, а Степанчик, как подушку, подсунул ему под голову вещмешок. Такая подушка была ужасно жесткой и неудобной, но он, кое-как устроив голову между ребер консервных банок, вздохнув глубоко и облегченно, сразу же задремал.