На Лене-реке
Шрифт:
Василий только крякнул от удовольствия.
— Ну и жена! Ай, молодец! А я горевал.
— Это вы, мужики, задним умом крепки, все нам за вас думать приходится.
— Когда ты успела? — все еще изумляясь, спросил Василий.
— Шла с работы, захватила. Знала ведь, что Андрей Николаевич сегодня к нам обязательно зайдет. Куда же ему еще идти?
— Ну, Андрей Николаевич, выпьем, чтобы у тебя Оля такая же была.
Таня поставила на стол три бокала, Василий ловко открыл бутылку и разлил вино по бокалам.
— Веселое вино, пусть жизнь у вас такой будет, — сказал Василий и поднял
Андрей тоже поднял бокал и заметил, что рука его дрожит. Таня и Василий смотрели на него. Василий был серьезен, Таня взволнована. Андрей почувствовал, сколько теплого дружеского участия скрывалось за шутками Василия, за непринужденной оживленностью Тани.
— Спасибо, друзья, — сказал он и первым выпил бокал до дна.
— Теперь садись и исповедуйся, — сказал после краткого молчания Василий и снова усадил Андрея на диван рядом с собой. Таня присела на подлокотник и прижалась к плечу Василия. — Ответил на письмо?
— Нет… Когда мне было…
— Смотри, Андрей Николаевич, не тяни. Когда дело решенное, чего медлить? Продумать было время.
— Как ты, Вася, строго, — тихо сказала Таня, а сама ласково погладила мужа по плечу, и он понял, что жена согласна с ним.
— Да разве я раздумывал! Я просто еще опамятоваться не могу. Вам, может, смешно смотреть на меня, но ведь это счастье.
— Верно, Андрей Николаевич, счастье. Но только я вот что скажу. Не пойми, что учить тебя хочу, а как брату бы сказал: счастье беречь надо… Я вот молодой озорной был. Старые рабочие и сейчас могут про Ваську Кудряша рассказать. Было время, слободские бабы своим дочерям и глядеть на меня заказывали. А вот Татьяну узнал, и ровно подменили меня… Сколько мы с тобой прожили, Танюша? Тринадцатый год доходит. Да что говорить, у тебя на глазах прожили, Андрей Николаевич.
— Чур, чур! Смотри, не сглазить бы, — засмеялась Таня и еще крепче прижалась к Василию.
— Нет, уж теперь не сглазить… Я к чему это говорю. Дело прошлое, а мы с Татьяной вас жалели. Не было у вас семейной жизни. Что было, то не жизнь. А хотелось бы и за вас порадоваться.
За окном послышались ребячьи голоса.
— Мои орлы идут, нагулялись, — сказала Таня и подошла к окну. — Нет, опять мимо. Не заманишь домой.
— Пусть гуляют, — сказал Андрей. — Приленское лето короткое. Придет зима, домой загонит.
— Матери написали, Андрей Николаевич? — спросила Таня.
— Напишу, конечно. Получу ответ и сразу напишу.
— А вот это нехорошо, — резко сказал Василий. — Кому не верите? Ей? Или себе?
— Напишите, Андрей Николаевич, — поддержала Таня, — сейчас напишите. Пусть и мать порадуется. Немало она погоревала за вас.
В эту ночь Андрей не ложился.
Оба письма были написаны и запечатаны. До самого утра гулко раздавались в ночной тишине шаги Андрея. Он ходил и думал о счастье, которое нужно беречь.
Глава девятая
В первый раз пришлось Саргылане обидеться на Егора Ивановича. В другое время не так задело бы ее. А тут и без того кошки на душе скребут, да еще дядя со своими шутками:
— Однако, дочка, оставила ты в Москве что-то. Не сердце ли?
Знал бы он,
— Ах, девчата, как я по своей машине соскучилась, — не раз говаривала она подругам в вагоне.
Шустрая Дуся Карпова хитро подмигивала.
— По машине ли?
И подруги понимающе переглядывались и смеялись, как будто им точно было известно, о ком соскучилась Саргылана. Наверно, понимали, что не может машина целиком заполнить девичье сердце.
Ах, кто бы знал, как они правы!
А вот кому надо бы знать, тот ничего но понимает. Эх, Федя! Ничего-то он не понимает. Ему в шутку сказали, а он… Если бы любил, не поверил бы разным глупым шуткам… Конечно, глупо все получилось… Сама тоже виновата. Сказать бы одно ласковое слово, пересилить свою обиду, и все было бы хорошо. Да ведь как же! Гордость в карман не спрячешь. Вот и догордилась, Федя второй день не подходит, когда по цеху идет, так по другой стороне конвейера, и головы даже не повернет. И не подойдет. Хоть и захочет подойти, все равно не подойдет. Тоже гордый… Наверно, думает, она первая окликнет. Нет, гордость на гордость. Обидно только, дружной работы теперь не будет. А ей так нужна его помощь. Всю дорогу думала: расскажу Феде, и будем вместе изобретать конвейер, такой, чтобы стахановцев не задерживал… Не вышло вместе…
Такие невеселые мысли одолевали Саргылану. И работала она поэтому хотя и по-прежнему старательно, но как-то машинально.
Таня раньше всех заметила подавленное состояние Саргыланы, но понять ничего не могла. Видно было, что девушка сама не своя, равнодушная и безучастная ко всему, а отчего — неизвестно.
Незадолго до конца смены остановилась лента конвейера. Таня стояла неподалеку от рабочего места Саргыланы и заметила, что та не всполошилась, не взволновалась, как обычно, а молча стояла около машины, даже не оглянулась. Таня встревоженная подошла к Саргылане.
— Что с тобой, Саргылана? Ты не больна? — участливо спросила Таня.
— Нет, я здорова, — ответила Саргылана, стараясь не встретиться глазами с Таней.
Таня молча коснулась ее плеча.
— Пойдем-ка, девонька, поговорим по душам.
Разговор по душам получился не сразу.
У Саргыланы было много той скромной гордости, которая не позволяет человеку докучать другим своими переживаниями и побуждает скрывать их от глаз окружающих.
Но Таню Саргылана почитала, как мать, а главное, чувствовала, что не любопытство, а забота о ней, Саргылане, побудила Таню начать этот разговор. И Саргылана рассказала, как обидел ее Федя, укорив московскими знакомствами.
— Только и всего, — улыбнулась Таня. — Да вы, я вижу, друг друга стоите. Один не пролей, другой не подтолкни.
Но Саргылана насупилась. Ей все происходящее совсем не казалось смешным.
— Татьяна Петровна, зря вы смеетесь. Мне обидно.
— Не буду, не хмурься! Я верю, что обидно, да стоит ли обижаться друг на друга по пустякам?
— Как вы говорите! — с упреком в голосе возразила Саргылана. — Разве пустяк? Он думает, я скрыла от него. Как смеет он так думать! Если бы я полюбила другого — сама бы сказала. Я никогда никого не обманываю. Как он смеет!