На осколках разбитых надежд

Струк Марина

Избавление. Это единственное чего он жаждал, наблюдая, как медленно, но верно все начинает разрушаться вокруг, обращаясь в руины или прах.

Избавление, которое все никак не приходило. Кто-то раз за разом позволял ему пройти по краю бездны, не позволяя свалиться в пропасть, куда он с готовностью бы упал при случае.

Избавление…

* * *

К безмерному удивлению Рихарда, в ответ на его просьбу в канун Рождества ему было предоставлено три дня отпуска в знак поощрения за очередные успехи в воздухе, принесшие представление к очередной ступени Рыцарского креста — с бриллиантами, высшей награде из всех возможных. Признаться, ни то, ни другое не принесло того

удовлетворения, как раньше, а вот отпуск обрадовал. Рихарда безмерно беспокоило открытие, сделанное с последними письмами — мать сдавала быстрее, чем хотелось бы, хотя отчаянно цеплялась за жизнь, наперекор всем прогнозам врачей. Сиделка, приставленная к баронессе, с завидной периодичностью высылавшая Рихарду отчеты о состоянии своей подопечной, каждый раз некорректно удивлялась этому. Увидеть маму в последний раз показалось настоящим подарком к приближающемуся Святому празднику.

Розенбург изменился за то время, что Рихард не был здесь с осени 1943 года. После нескольких налетов на ближайший город, замок снова лишился стекол в части окон, а на третьем этаже даже пробило крышу, и через эту дыру в дом попадала дождевая вода, и от сырости разбухли половые доски. Прислуги, как и в Берлине, не осталось совсем — латыш добился отправки на фронт, а за ним убежала одна из русских служанок. Рихард наотрез отказался подавать на ее розыск и настоятельно требовал от матери оставить все как есть. А вторая русская служанка погибла при налете союзников на город во время очередного визита за почтой и домашними покупками. Пару раз в неделю из деревни приходили две женщины для уборки и стирки, но их усилий было явно недостаточно для поддержания дома в должном виде. И хорошо, что по-прежнему привозили в замок дрова, чтобы топить хотя бы несколько комнат первого этажа, где поселилась мать в целях экономии. Электричества тоже не было после того, как во время последнего налета в октябре повалило взрывной волной линию передач и оборвало провода, а потому в замке снова жгли свечи, расставляя их в комнатах в старинных канделябрах. У Рихарда каждый раз больно сжималось сердце при мысли о том, во что превращался замок, и горького осознания, как приходится проживать матери ее последние месяцы. Но вернуть ее в Берлин, в город, который день за днем разрушала авиация союзников, было гораздо худшим вариантом. В деревне было все же спокойнее и проще достать еды и дров.

Следующий год.

Эта мысль прочно воцарилась в голове Рихарда, едва он только взглянул на мать, занявшую из-за телесной слабости от болезни кресло дяди Ханке. На ее тонкие руки, на исхудавшее лицо, на неприбранные поредевшие волосы, которые она уже не красила химией, а только прятала под косынку или тюрбан («Это просто я не ждала тебя, мой мальчик! Прости, совсем не готова к визиту!»). Он тогда опустился у кресла матери и долго сидел, прижавшись к ее коленям и взяв в руку ее ладонь, на которой так знакомо поблескивали кольца. Но и это памятное с детства средство не принесло облегчения, не освободило от странного состояния опустошенности и горестного предчувствия будущего, которое терзало уже столько месяцев.

— Я так рада, что ты жив, мой мальчик, что ты со мной, — гладила баронесса его волосы, а он молчал, потому что боялся обидеть ее ненароком своей невольной резкостью. Озвучить истинную причину своего приезда. Или воскресить призраки прошлого, уже успевшие шагнуть из темных углов комнаты и встать за его спиной. Приезжать в Розенбург было больно. Здесь нечем было дышать, оттого крюк под ребра входил еще глубже и глубже. Хорошо, что осталось совсем недолго…

Рихард сбежал тогда из комнат замка, где царил полумрак, сырость и прошлое, на свежий воздух усадьбы. Сначала в лес, где нашел пушистую ель к празднику, чтобы мать в последний раз встретила Рождество как полагается. А потом на задний двор, где колотил и колотил дрова до изнеможения, наполняя на будущее дровницу. Просто чтобы не прислушиваться к тишине, в которой уже никогда не раздадутся легкие шаги или шелест форменного платья. И чтобы не представлять то, как она ушла отсюда когда-то.

Вышла ли она сама или ее вытащили силой по этим ступеням? Сопротивлялась ли

или шла покорно? Нет, определенно она не была покорной. И это значит, они были грубы с ней. Били ли ее резиновыми палками, как когда-то зимой? У него потом едва не остановилось сердце при этой новости. Или сбили с ног прикладом, выбивая дух? И смотрела ли на это мать из окна, как наблюдала за ним через стекло, явно угадывая по силе ударов топора, о чем он думал? Что за мысли были тогда в ее голове, когда она отправляла его маленькую русскую на смерть?

Глава 55

Ужин прошел в напряженной атмосфере, несмотря на обоюдные усилия. И Рихард, и баронесса старательно обходили опасные темы, которые могут привести к очередной ссоре. Рихард даже в очередной раз подавил в себе желание спросить, куда делась Катя, к которой у него было немало вопросов и к которой помимо воли чувствовал странное предубеждение. Было ли взаимовыгодной сделкой дать нужные показания в суде, чтобы получить свободу? Или мать просто вынудила ее угрозами отправить в лагерь? Он предпочел не думать об этом вовсе, понимая всю бесплодность этих размышлений, результат которых станет очередным клином в отношениях с матерью. И старательно обходил опасные моменты, то и дело возникающие в разговоре. Хотя это все же не удалось.

— Ты снова куришь, — с явным упреком сказала баронесса, когда по завершении ужина, наслаждаясь теплом от огня камина, они пили ароматный горячий кофе с бельгийскими шоколадными конфетами, подарками для матери на Рождество, и Рихард достал портсигар. Свет свечей скрыл и следы болезни матери, и горечь в глазах Рихарда. А еще скрыл в полумраке углов комнаты призраки прошлого. И на какие-то мгновения казалось, что все стало как раньше.

— Ты совсем не бережешь себя, мой дорогой, — продолжила баронесса. — Я беспокоюсь о тебе. А еще ты так редко мне пишешь. И Адель… Почему ты не отвечаешь на ее письма? Ты же знаешь, мой посредник — надежный, я смогу передать от тебя письмо без особых сложностей. Ах, Рихард, неужели ты не понимаешь, что твое молчание мало того, что невежливо, оно еще и несет за собой определенные последствия!..

— Странно слышать от тебя все-таки подобное, мама, — произнес Рихард, прикуривая сигарету от одной из свечей на столе. — Когда-то ты делала все, лишь бы между нами не осталось ни единой нити былой связи. А теперь готова рисковать собой ради переписки.

— Хорошо, если ты желаешь услышать это, изволь! Адель в качестве будущей невестки — не предел моих мечтаний, — твердо произнесла баронесса. — Она никогда не отличалась достойным поведением. Все эти приемы и скачки, вечеринки и тесные связи с богемным миром Берлина, где было столько евреев и Бог весть, что творилось! Эта новомодная негритянская музыка, которую она обожала! Эти неприличные танцы! Она даже курила сигареты тогда, а ведь она — будущая мать! Я думаю, это все влияние дурной крови по материнской половине, не иначе! — баронесса поймала недовольный взгляд Рихарда и тут же свернула обратно на путь, который выбрала изначально. — Но при всем этом она действительно любит тебя. И готова сделать все ради тебя. А это будет полезным, когда война закончится.

— Ты не права, — ответил Рихард ей в тон. — И в том, что касается натуры Адели, и в остальном. Я не хочу писать ей. И не только потому, что это опасно и для тебя, и для нее. Я не хочу давать ей никаких надежд, мама.

— Ты писал ее имя — имя мишлинг! — на своем самолете! Это о чем-то говорит! — возразила мать запальчиво, не желая сдавать позиций. — То, что случилось потом… Ты был просто ослеплен русской. Все из-за ее доступности, что свойственна ее нации! Тобой двигали вовсе не чувства, уж поверь мне.

— Забавно, — произнес медленно Рихард, с трудом обуздывая злость, от которой так и сдавило внутри вдруг. — Не предполагал, что ты будешь так яро убеждать меня в чувствах к Адели. Но ты ошибаешься, мама. Я писал ее имя не столько из любви, сколько из упрямого желания доказать всем вокруг, что я не забыл о том, кого мне запретили взять в жены. И не забыть самому о том, каким мерзавцем я стал, когда смирился с этим запретом. Потому что не хотел никаких сложностей в своей жизни.

При этих словах у Рихарда перехватило горло, ведь следом вдруг обрушилось горькое осознание того, как он жил прежде.