На осколках разбитых надежд
Шрифт:
Рихард всегда был скептиком в том, что касалось потустороннего мира. Церковь учила, что души уходят из этого мира и не возвращаются, и он свято верил в это. Но как скажите, на милость, было объяснить то, что он отчетливо услышал свое имя, произнесенное любимым голосом? Так произносила его только Ленхен со своим неповторимым легким акцентом, который так необычно звучал для его слуха. И Рихард выдернул трос, выпуская купол парашюта, сам не понимая, отчего вдруг переменил решение.
Ханке любил говорить когда-то, что все хорошее случается не единожды, а трижды. Рихард запомнил эти слова с детства. То же самое ощущение присутствия Ленхен в небе, которое он почувствовал во время той страшной бойни над Германией, пришло всего лишь один раз после того случая. Этот второй раз случился прямо
Этот вылет отличался от первого. Не было бравурных речей командира или обращения дикторши, говорившей от лица Германии. В ночь перед вылетом не собирались одной большой группой, а каждый молча собирал личные вещи в мешок для передачи родным, понимая, что едва ли после гибели их хозяина в небе они попадут по назначению. Поэтому Рихард в это раз нарушил приказ и не только оставил при себе нательный крест и кольцо, но и награды — все, которые получил за то время, что сражался за идею Великой Германии, той империи, что была разрушена Мировой войной. «Жаль, так и не получил «бриллианты» к своему Кресту», поневоле пришло в голову, когда он смотрел на свое отражение в небольшом зеркале. «Умирать так с полным комплектом!». Рихард знал, что не должен попасть в плен. Да, он мало летал на Восточном фронте, но весьма результативно за этот короткий срок, и связисты порой рассказывали ему, что «Сокол Гитлера» — известная фигура и у этого противника. Если и суждено будет попасть в плен (что, конечно вряд ли — он твердо решил остаться в небе в этот раз), то тогда именно так — при полном параде, со всеми наградами за долголетнюю службу и достижения в небе.
Будет ли она там, в небе, когда он перейдет с земного мира в иной? Встретит ли его первой? О Господи, пожалуйста, прошу тебя, позволь мне побыть с ней хотя бы еще раз! Увидеть ее снова, услышать ее голос, узнать, что с ней все хорошо… Быть с ней! Господи, как же хочется снова быть с ней!..
Совсем не те мысли, что должны быть во время последней молитвы перед финалом жизни…
Тридцать шесть пилотов. Это все, что осталось от эскадрильи «смертников» к тому дню. Рихард подозревал, что дела в боевых соединениях люфтваффе тоже не сильно отличались от того, что видел, выйдя на летную площадку. От «небесного рыцарства» рейха не осталось почти ничего, как и от самой страны, которая лежала сейчас в руинах и пепле. Рихард поспешил отогнать от себя эту мысль, чтобы не лишиться своего привычного равновесия перед вылетом. Потому что она причиняла острейшую боль.
— Это правда? — вдруг обратился к нему механик Йонас Прагер перед тем, как помочь ему защелкнуть «колпак». — Это правда то, что вы сказали полковнику?
Рихард мог только догадываться, откуда Йонас мог знать предмет разговора, в считанные минуты перешедшего в острый спор, который состоялся вчера вечером у Рихарда с командиром соединения. Надежды на благополучный исход не было. Максимум через пару дней русские будут здесь, на базе. Не было смысла оставлять здесь персонал после того, как пилоты поднимутся в свой последний вылет, и машины не вернутся обратно.
— Вы можете перевести рядовых в армейские части, по крайней мере, у них тогда будет в руках оружие, чтобы защитить себя. Сейчас у них нет этой возможности. Бессмысленно держать их здесь! Или вы ждете, что они должны идти с пистолетами на русские танки? И женщины… Демобилизуйте женщин и персонал
— Вы ведете пораженческие речи, майор, и меня подталкиваете на совершение военного преступления, — резко бросил в ответ командир соединения, собирая папки с какими-то бумагами в портфель. Остатки от того, что сгорело недавно за зданием штаба в огромном костре, в котором полыхали журналы боевых действий и осмотров машин, листы приказов, личные дела персонала, технические руководства и многое другое. Самого полковника неожиданно вызвали в Берлин, к рейхсмаршалу, за окном уже стояла машина с заведенным мотором.
— Вы же знаете, что я прав! Остатки эскадрильи не остановят продвижение русских завтра, лишь отстрочат их появление под Берлином максимум на три дня! Демобилизуйте женщин и подростков. Иначе у Германии не останется никого, кто мог бы восстановить ее из руин в будущем! Все кончено, мы оба понимаем это. Дайте людям шанс вы… выжить! Дайте им во… возможность найти своих близких сейчас! Быть рядом с ро… родителями или де… детьми!
— Быть может, вы тоже желаете уехать сейчас в ваше поместье в Тюрингии к матери? — едко бросил полковник. — Отпустить и вас тоже, господин майор? Хотите домой?
Рихард мог бы ударить его тогда. Ярость, полыхающая в висках и позднее обернувшаяся дикой головной болью, требовала этого. И он еле сдержался, так сильно стиснув зубы, что еще некоторое время болела челюсть. Но он понимал, что тогда его отправят на гауптвахту, и будет закрыт завтрашний вылет, а этого ему совсем не хотелось сейчас.
— Нет, господин полковник, даже если бы я и хотел быть рядом с умирающей матерью сейчас, у меня есть долг перед моей страной. В отличие от мальчишек, которым вы задурманили разум пропагандистскими речами о бессмертии ариев и прочей ерунде, чтобы бросить их в ту бойню с янки, я понимал отчетливо, на что иду и зачем, когда писал заявление о возвращении в эскадрилью. А вы, господин полковник? Вы не желаете завтра вылететь с нами?
— Проклятье, фон Ренбек, вы же знаете, что я не могу!.. — проговорил, отводя взгляд в сторону, еле слышно после минутного молчания командир соединения, во время которого они так и буравили взглядами друг друга.
— Я так и думал, господин полковник, — так же тихо, но совсем с другими интонациями ответил Рихард и вышел вон, надеясь, что все-таки будет услышан, и женщин демобилизуют и отпустят по домам.
Откуда же Йонес знает об этом? Был ли слышен их разговор на повышенных тонах остальным, когда Рихард в очередной раз поддался эмоциям, не в силах контролировать их наплыв? Даже сейчас, в последние дни перед поражением, когда до сих пор могли расстрелять на месте на «пораженчество», это было очень опасно.
Но Йонас интересовался совсем с другими целями, как выяснилось. Он полез куда-то в карман рабочего комбинезона и достал мятую газетную вырезку.
— Вы говорили, что сейчас мы должны быть со своими родными. С детьми, — сказал механик, и пусть Рихард имел в виду несколько другое, он не стал его поправлять. — Во время налета на Дрезден моя Лотта пропала без вести вместе с моими родителями. Грета, моя жена, умерла в родах, и у меня были только они, понимаете? А потом я нашел это в одной из старых газет, когда мы базировались пару недель в Австрии, помните? Я не смогу попасть в Дрезден, если попаду в плен к русским или того хуже, понимаете?
Рихард понимал это, но никак не мог уловить суть того, что пытался донести до него взволнованный Йонас. И покорно взял в руки вырезку, которую механик протянул ему, словно та все могла объяснить сейчас. «Девочка Лотта из Берлина… найти по адресу… Спросить…или фройлян Хелену Хертц». Незамысловатые строки объявления, махом выбившие Рихарда из привычного состояния спокойствия и отстраненности.
Выкрашенные краской стены маленькой кухни квартиры четы Бретвиц. Кружевные занавески на окне, в которое он наблюдал тогда за прохожими на улице, не видя ни их, ни дома Берлина. Внимательный взгляд Удо, который он чувствовал спиной. Ощущение верности и одновременно неправильности пути, который он выбрал для себя перед тем, как пришел в эту квартирку в тот весенний день и положил на стол перед Удо фотографии Лены и пачку марок.