На осколках разбитых надежд

Струк Марина

— Я рада, что ты помнишь английских классиков. Тебе это может пригодится в будущем, — невозмутимо отреагировала на цитату Шекспира мать, выпрямляясь с холодной улыбкой на губах. И тут же сменила тему их разговора, обсуждая его здоровье и последние новости из жизни родственников и знакомых. В последнее время эти вести были похожи друг на друга — в основном, о смерти или ранении на фронте или во время многочисленных налетов на Германию. За последние годы война сдвинулась в обратную сторону, к рейху, и потянула за собой страшные последствия, от которых раньше страдали другие.

Мне отмщение, и аз воздам… Истина, которую забыли в последние

годы в Германии, поддавшись идолопоклонничеству и презрев святые каноны за ненадобностью.

Мать не рассказала о том, насколько болезнь прогрессировала за последние месяцы. Словно вдруг проснулась от спячки и решила взять сразу по максимуму за долгое время покоя. Рихард узнал об этом только, когда неожиданно для матери вернулся на виллу в Далеме, решив продолжить восстановление в стенах родного дома и освободить палату в госпитале тому, кому это более было нужно.

Вилла встретила его полумраком затворенных ставень и задернутых штор и пугающей тишиной, которую разорвали спустя считанные минуты стоны острой боли. Рихард в мгновение ока взбежал по лестнице на второй этаж, узнав голос матери, совершенно позабыв о своем еще не восстановившемся здоровье, настолько сильна была его тревога. Это действительно была баронесса. Она лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, сбивая простыни ногами при очередном приступе. В спальне пахло лекарствами и потом, без слов выдавая атмосферу боли, страха перед смертельной болезнью и подавленности, царившей среди роскоши хрусталя, бархата и лепнины потолков виллы.

— Мама, — тронул Рихард мать за плечо, поражаясь тому, как ощущается кость ключицы сейчас через тонкую ткань пеньюара. Она вздрогнула от неожиданности и повернула к нему лицо с плескавшимся в глазах безумием от боли, терзающей ее тело. Он никогда не видел ее такой. И только в ту минуту он заметил, как она постарела — боль отобразила все морщины на ее лице, растрепанные волосы не скрывали серебро седины в ее светлых волосах. Видеть ее такой было невыносимо больно.

— Год, может быть, полтора максимум, — глухо рассказывала баронесса Рихарду приговор врачей, когда они сидели плечом к плечу в постели, как когда-то в детстве, когда в редкие моменты мама в шикарных нарядах и сверкающих гарнитурах приходила перед отъездом на какой-нибудь раут или в театр в спальню сына, чтобы почитать ему что-нибудь на ночь. Он любил эти редкие вечера, когда засыпал, убаюканный ее мягким голосом, вдыхая запах ее пудры и духов. Только теперь не его голова лежала на плече матери, а наоборот.

— А может, даже несколько месяцев, судя по остроте и интенсивности болей. Никто не может дать уверенный прогноз, одни догадки. Первый приступ был в апреле, и с каждой неделей последующий становится только сильнее и дольше. Морфий — единственное мое спасение сейчас. Лишь облегчение, но не панацея…

Морфий был в огромном дефиците с недавних пор, когда госпитали буквально заполонили раненые с фронта и пострадавшие от налетов. Даже за огромные деньги его было сложно достать, если не было связей. И связи эти должны были быть не только в медицинских службах, а именно в органах СС, контролирующих все и вся в рейхе. И если связи позволяли баронессе находить морфин, то именно деньги стали проблемой. Большую часть состояния она уже успела переправить в Швейцарию к этому моменту, обеспечивая возможное будущее после поражения рейха в войне, а морфий дорожал день ото дня все больше.

Рихард не стал озвучивать матери свою уверенность, что вряд ли кто-то из них двоих воспользуется этими средствами за границей. Но морфий он достанет для

нее, это было безусловно. Любой ценой. У матери постоянно и без перебоя будет лекарство, пока Рихард жив и пока может подниматься в небо, как обещал ему когда-то следователь в форте Цинна. Кроме того, по его обращению к баронессе даже предоставили круглосуточный уход, приставив к ней сиделку. Крюк сделки с рейхом еще глубже вонзился в тот день под ребра, ускоряя наступления того дня, когда окончательно убьет его.

В начале июня, когда Рихард вернулся в эскадрилью, пришли дурные вести из Франции, о которых говорила мать в госпитале. Союзники все-таки «поддались требованиям Советов» и открыли второй фронт, осуществив высадку в Нормандии. Рихард полагал, что это стало возможно только с учетом того, насколько близко продвинулась Красная Армия к восточным границам Германии, но все-таки надеялся, что томми и янки все-таки дотянут до последнего, желая ослабить коммунистов как можно больше потерями во время боев с войсками рейха. Потому что все их союзничество — это лишь фикция, временный альянс. Лев и медведь в одной клетке, а они никогда не смогут сосуществовать мирно, эти два хищника.

Это был конец. Может, кто-то из гражданских все еще и не понимал этого, но большинство офицеров прекрасно видели, к чему идет. Войска, сражающиеся с коммунистами на Востоке, были обескровлены. У рейха не было ни людей, ни оружия, чтобы вести войну дальше. Вопрос был только в том теперь, когда падет последний солдат Германии, а не в том, каким будет финал — все одно поражение.

Что теперь будет со страной? С этими женщинами, стариками и детьми, которые не виноваты в том, что творили мужчины? Или все-таки виноваты?..

Мысли, не дающие покоя Рихарду, при воспоминании о том, какой он увидел Биргит в зале суда. И о том, что творили надзирательницы в лагерях, где он побывал. Как ни пытался Рихард не думать об этом. Каждое воспоминание о лагерях или его пребывании в России загоняло иголки под его кожей все глубже, причиняя боль. Все, на чем он желал сосредоточить свое внимание сейчас, защита своей страны. Быть может, удастся не пустить ни союзников, ни русских (особенно их!) в Германию, а заключить перемирие еще на границах страны, сохраняя ее существование. Это все, на что можно было надеяться сейчас. И только это могло спасти немцев от неминуемой кары, как виновных, так и безвинных, но ослепленных своей верой в фюрера и величие нации.

После высадки союзников и с каждым их продвижением по Франции судьба 200-й эскадры стала неопределенной. Все испытания были остановлены, остались только тренировочные полеты, чтобы новички набирали часы пребывания за штурвалом, а старички «разминали кости». То говорили, что их эскадру вот-вот отправят во Францию для пикирования на флот союзников, то шептались, что предстоит атаковать дамбы на реках и электростанции в России, чтобы повредить турбины и лишить коммунистов энергоресурсов и замедлить тем самым их наступления на Восточном фронте. Спустя пару дней к огромному удивлению и облегчению Рихарда, летчиков-испытателей вдруг собрали в штабе эскадры и объявили, что проект «Зельбстопфер» временно закрывается, а сами пилоты будут распределены по истребительным эскадрам, за исключением пары десятков молодых, которые отправляются в особую часть. Германии нужны были летчики, и все здравомыслящие высокопоставленные офицеры в Генеральном штабе понимали это, как и пилоты непосредственно на фронтах. Это было единственным разумным решением, которое многие в эскадре были готовы встретить аплодисментами.