На осколках разбитых надежд

Струк Марина

Мелодия прервалась. Он начал другую — легкий вальс Шопена и снова остановился, с трудом переводя дыхание из-за воспоминаний, которые тот вызывал.

— Знаешь, я ведь никогда его не слушала, этот вальс. Я его столько раз слышала на занятиях, но именно не слушала. Никогда не думала, что в нем столько всего отражено за каждым звуком. А когда ты играл, я вдруг услышала. Почувствовала сердцем. Лето. Солнце. Отблеск луча в отражении воды. Легкость. Счастье. А ты? Что слышишь ты в этом вальсе? Что ты чувствуешь?

Тогда он ничего не сказал в ответ на это признание Ленхен. Зачарованный блеском ее глаз и тем, что читал в глубине ее взгляда, он не мог не поцеловать ее в тот

момент, наслаждаясь каждым мигом того момента. Но сейчас Рихард сказал бы именно это, чувствуя всем своим существом, насколько велика его тоска и бездонна его потеря.

Бег пальцев по клавишам прервался, и в комнате повисла звенящая тишина. Тогда он не понимал этого до конца, а в эту минуту пришло понимание, что музыка для него теперь — это все она. В каждом звуке. В каждом такте. Неважно какого композитора или какой эпохи. Теперь он слышал в музыке Ленхен. Ощущал ее каждой частицей своей души.

— Прости, мама, не выходит, — произнес Рихард глухо, поднимая вверх ладони и показывая в зеркало встревоженной матери поврежденную руку. — Давай лучше послушаем записи настоящего музыканта, а не такого любителя, как я, да еще так фальшивящего нещадно сейчас.

По мнению Рихарда, лучше всего Шопена играл, как ни странно, русский. Но пластинки с записями концерта Рахманинова не было в коробке, как тщательно он ни искал. Пока баронесса со странными напряженными нотками в голосе не попросила поставить Альфреда Корто [190] . Рихард ничуть не умалял его таланта, но, наскоро пролистав пластинки, он понял, что и коллекция граммофонных записей была тщательно прорежена на предмет «сорняков», и остались только пластинки исполнителей, лояльных режиму рейха, как французский пианист, или композиторы, чья национальность была угодна режиму. Исчезли записи концертов Рахманинова, пропали произведения Чайковского, Скрябина и Глинки. А Рихард точно вспомнил, что еще два года назад они все были здесь, в коробке, потому что в памяти вдруг появилось, как он стоял на этом самом месте и размышлял, глядя через распахнутые створки окна на цветущий летний парк, поставить ли ему записи русской музыки под иглу граммофона или сесть за инструмент самому, чтобы сыграть свои любимые мелодии.

190

Альфред Корто (1877–1962) — крупнейший пианист Франции XX в. Специалист, прежде всего, по творчеству Шопена и Шумана. Во время Второй мировой войны поддерживал оккупацию Франции и режим Виши. Был членом Национального совета, неизбирательного совещательного органа правительства Виши. Выступал на спонсируемых нацистами концертах, служил Верховным комиссаром искусств Виши. По окончании оккупации был объявлен персоной нон грата.

Чтобы она услышала. Чтобы ей было приятно погрузиться в звуки музыки родной страны. Чтобы она поняла, что он тоже любит и ценит прекрасное. Что он другой, не такой, как она, должно быть, думает о нем, судя по ее взгляду…

Наверное, из чувства противоречия и недовольства этой «чисткой» записей, которая так остро напомнила о других «чистках» — в литературе, в музыке, в кинематографе, в театре, в умах и жизнях, конце концов, — Рихард достал эту пластинку, спрятанную почти на семь лет от мира в бумажном конверте вместе с другой, оттого, верно, и сохранившуюся к этой минуте нетронутой. Баронесса не сразу узнала строки, которые под мелодию Шумана выводил мужской голос. И которые каждым словом вспахивали целые пласты памяти в Рихарде.

В прекрасный теплый месяц май, когда все почки пробудились, во мне проснулась любовь…

Баронесса определенно узнала

эти строки. Она в испуге посмотрела на дверь гостиной и как-то вся сжалась, словно боялась, что вот-вот в комнату вторгнутся посторонние. Он заметил это краем глаза, и его сердце сжалось от горечи. Это длилось всего мгновение, и когда они встретились взглядами, баронесса уже обуздала свои эмоции. Он ждал, что она попросит поставить что-то другое, но она молчала. Просто смотрела на него и молчала, а потом закрыла глаза и откинулась на спинку кресла, отдаваясь звукам музыки и прекрасного баритона, выводящего слова любви.

Всех позабуду, одну лишь буду любить: маленькую, тонкую, светлую…

И Рихард тоже закрыл глаза, погружаясь в музыку и в воспоминания. Увы, память — ненадежная штука, как он понял в последнее время. Становилось все сложнее помнить детали внешности Ленхен. Память подводила его, истончаясь как легкое полотно за давностью времени. Все с большим трудом удавалось воскрешать обрывки воспоминаний.

— Любите Гейне?

— Он настоящий художник поэзии, разве нет? Кто еще так писал о любви на немецком?..

«Я не сержусь, даже если сердце мое разбито вдребезги тобой», пел строки Гейне проникающий каждым словом в самую душу баритон на записи, и Рихард вдруг осознал при этих словах, что гнев, который он чувствовал прежде при мысли о предательстве Лены, уже давно растворился, как исчезает туман при свете солнца.

Они оба оказались заложниками времени и обстоятельств. И вероятно, все могло быть совсем иначе, не будь они заключены в эту ловушку, родись в другие годы и в одной стране.

Изысканное выдержанное вино из старой коллекции замка вдруг стало горьким на вкус, а его глубокий цвет вернул воспоминания о крови и смерти, которые окружали его наяву и преследовали в кошмарах.

— Ты устал, мой мальчик. Полагаю, будет лучшим разойтись на ночной покой.

Голос матери разорвал эти путы, которые так больно сдавливали грудь, мешая дышать, и Рихард был благодарен ей за это вмешательство, за то, что заставила его вынырнуть на поверхность из того океана боли и сожалений, в котором он едва не утонул сейчас. На какие-то мгновения, когда они прощались, ему даже показалось, что она прочувствовала его эмоции и потому попросила остановить запись. Ведь мать так смотрела на него, так нежно тронула его руку, когда он склонился для привычного мимолетного поцелуя руки матери.

— Ты даже себе не представляешь, как я жалею! Не проходило и дня, чтобы я не думала о том, как бы я хотела вернуть время назад! — вдруг прошептала баронесса со слезами в голосе, и Рихард замер, сжимая ее ладонь. Стало бы это утешением сейчас для его души — упасть на колени перед креслом матери и спрятать свое горе и боль в ее руках? Исцелили бы его материнская ласка и ее искреннее раскаяние?

— Будь проклят тот день, когда я поддалась соблазну заменить прислугу русскими! — прошептала зло мать, и обманчивый флер развеялся. — Будь проклят вообще тот день, когда фюрер решил взять их земли! Все было бы совсем иначе!..

То ли из-за неудобной постели, которую пришлось устроить на диване одной из соседних гостиных рядом с материнской комнатой, то ли из-за эмоций, которые все еще терзали своими когтями, не давая покоя, но Рихарду все никак не было покоя. Он ходил по комнате, пытаясь не думать о призраках, которые незримыми тенями скользили по этажам над его головой, непрерывно курил, пока не закружилась голова, и не подкатила дурнота. Стекло елочных игрушек на рождественском дереве подмигивало в свете яркой луны, и почему-то на ум пришел Чайковский с его балетом, а следом снова пришли воспоминания, сводящие с ума.