На санях

Акунин Борис

Когда поймаешь себя на том, что улыбаешься — а у тебя не получится не улыбнуться, — считай задание выполненным. Процитируй любимого мной и не любимого тобой Маяковского: «До свиданья, зверики!». И возвращайся домой.

Тебя ждет очередная глава романа. А перед сном — микстура.

Завтра же мы с тобой отправимся в одно волшебное место, которое тебе ужасно понравится.

А сейчас я напишу то, чего никогда не говорил вслух, потому что я никогда не умел произносить таких слов.

Я так сильно тебя люблю, что моя любовь никуда не могла деться, она ведь нематериальна. Она окружает тебя, как облако. Она защитит и спасет тебя, вот увидишь.

На этом слюнявом

месте Марк не выдержал. Поморщился, перелистнул сразу много страниц. Зацепился взглядом за французское название главы.

Глава 6

AMOUR DE SOI

Графиня Икскюль, самая умная женщина на свете, вчера сказала, как обычно вставляя в свою речь слова из разных языков: «Утром, дитя мое, не вступайте ни с кем в разговоры. Как встанете — отправляйтесь на прогулку по парку, сделайте себе un regalo¹⁴ ко дню рождения. Вы прощаетесь с детством. С пятнадцати лет принцессы вступают в adulthood¹⁵ — раньше чем обычные девочки. Побудьте одна, стряхните с себя повседневность, посмотрите на свою existence с высоты, a vol d’oiseau¹⁶».

Насколько легче и яснее стала жизнь, когда в ней появилась Софи-Амалия. Дракон Solitude издох, сраженный сказочным принцем, но принц отбыл в свой далекий северный край, и, если б не явилась добрая фея, чудище могло бы воскреснуть. Но чудесные чудеса, раз начавшись, не прекратились. Бабушка привела в классную комнату тихую даму с нахмуренным лбом и улыбающимися глазами — Лотти никогда таких лиц не видывала — и ворчливо объявила: «Вам отныне положена гофмейстерина, пусть она вами и занимается. Графиня, this little foxy, the quiet one, is all yours¹⁷». Махнула рукой и, опираясь на трость, удалилась. От вдовствующей королевы уже с утра пахло мадерой.

Дама приблизилась, и стало видно, что лоб у нее не хмурый, а просто сдвинуты брови, как если бы она была очень сосредоточена. Одно из любимых изречений Софи-Амалии: «Жизнь слишком коротка, чтобы от нее отвлекаться».

— Вы не похожи на лисицу, — молвила незнакомка тоже по-английски, поглядев на Лотти своими веселыми глазами. — Вы похожи на солнечного зайчика. Мне велено разговаривать с вами день на английском, день на французском, день на испанском и день на итальянском, а по-немецки говорить разрешено лишь вечером. Но это единственное наставление, сделанное ее величеством. О чем мы будем разговаривать, дело наше. Обещаю, скучать мы не будем.

Лотти сразу поняла: в жизни случилось нечто очень, очень хорошее.

И вот на исходе одна тысяча восемьсот двадцать первого года, в день своего пятнадцатилетия, она шла одна и мысленно поднималась выше, выше, выше — туда, где летают птицы.

Увидела полузамкнутое каре Людвигсбургского дворца, прямоугольник мощенного каменными плитами двора и посередине маленькую фигурку. Это Лотти, Friederike Charlotte Marie Prinzessin von Wurttemberg, прощается с детством. Позади — мрачная тень от дворцовых стен, впереди озаренная прозрачным декабрьским солнцем зелень парка.

«Только от вас самой зависит, как вы проживете вашу жизнь, — говорит Софи-Амалия. — Никто и ничто не заставит вас быть несчастной, если только вы сами не согласитесь на эту долю».

В детстве Людвигсбург-шлосс с его бесконечными галереями и 452 комнатами казался страшным, заколдованным чертогом, где по углам таятся всякие ужасы, и хозяйка этого лабиринта представлялась девочке злой старухой-волшебницей. А это просто чересчур большой для маленького королевства загородный дворец, где живет со своими кошками старая женщина, не знающая чем заполнить бессмысленные дни. И ее очень жалко. Она велит принцессам называть ее

«Madame Granny»¹⁸, но Лотти и Паули ей не внучки. У дедушкиной вдовы никогда не было своих детей. Никто ее никогда не любил, ведь короли и кошки любить не умеют. Ее мучает водянка, у нее бывают приступы помутнения рассудка, когда слуги запирают снаружи дверь ее покоев, и бедняжка бушует там, бьет дешевую фаянсовую посуду — она сама велит не ставить в ее комнаты фарфор. Ее отец, английский король, был и вовсе сумасшедший. Последние годы жизни он провел взаперти, обрастя длинной бородой и часами напролет произнося длинные, страстные речи на никому не понятном языке. Бабушка по крайней мере препирается со своими кошками на церемонном английском.

Вот и прекрасный людвигсбургский парк, окрашенный милой, бесснежной южнонемецкой зимой в скромные, изысканные серо-зеленые тона.

Лотти шла не бесцельно, она направлялась в свой заветный парадиз, в Малую Оранжерею. Там со дня на день должны были расцвести нововыведенные в Jardin de Plantes¹⁹ тюльпаны — Жозефина прислала из Парижа луковицы. Обманутые искусственным климатом глупышки думают, что сейчас май, и собираются распуститься. И ждало незаконченное письмо. Они с Ганзелем договорились писать друг другу длинно, обо всем что происходит и о чем думается. Третьего дня он прислал письмо на двенадцати страницах. Она пока была только на шестой.

Проведав цветы (они всё не раскрывались, будто заподозрили обман), принцесса села за маленький письменный стол, специально принесенный сюда для эпистолярного досуга, перечитала свой последний абзац.

«Батюшка по-прежнему блистает в Париже. Матушка опять забыла про мой день рождения, должно быть совсем погрузилась в мир грез. Если б не ее портрет на моем столике, я бы не помнила, как она выглядит. Паули вошла в ужасный возраст, всё время хочется стукнуть ее по голове. Но у меня есть Софи-Амалия, так что мне живется много легче чем Вам. Очень грустно, что Вам не с кем поговорить. О как мне знакомо одиночество! Но ведь у Вас есть я, ваша Лотти, которая думает о Вас всё время, вспоминая наше такое коротенькое, но такое драгоценное прошлое и мечтая о нашем долгом и ослепительно счастливом будущем».

Вчера она нарочно остановилась на этом месте, чтобы про самое приятное — и взрослое — написать в торжественный день, когда уходишь из детства.

Лотти окунула перо в чернильницу, улыбнулась.

«Сейчас я нахожусь в той самой оранжерее, где поняла, что я на свете не одна, что нас двое. Помните, как я показывала Вам мои розы, думая: «Когда же эти скучные Мекленбурги уедут восвояси!» Вашего отца принимал в Штутгарте дядя, а Вы с братьями гостили у нас в Людвигсбурге, и моей обязанностью было изображать любезную хозяйку. Я томилась этим, нарочно предложила показать мои розы, и Ваши братья, конечно, уклонились, а Вы, к моей досаде, вдруг взяли и согласились.

Вы поправили очки и тихо молвили: «В мире нет ничего прекраснее цветов. Как же я люблю их хрупкую красоту!» И вдруг покраснели, смущенно на меня посмотрели. Ни о чем кроме цветов мы в тот день не говорили. Вы рассказывали о своих ирисах и орхидеях, я — о моих глициниях, но истинную беседу вели наши сердца.

И потом, после Вашего отъезда, обнаружив ту Вашу записку, я расплакалась от счастья. Я поняла, что спасена. За мной явился мой принц.

Я часто думаю о нашем будущем. Сегодня мне исполняется пятнадцать, а это значит, что Вы уже сможете попросить моей руки. Два года, до моего семнадцатилетия, мы будем женихом и невестой. Вы станете навещать меня, и мы сможем проводить много времени вместе, на совершенно законном основании. А потом — у меня кружится голова от этой мысли — я уеду к Вам, на берега Балтики, о которых Вы так поэтично пишете, и мы никогда более не расстанемся.