На санях

Акунин Борис

— Прошу прощения, матушка, я не могу сказать. Это будет предательством, — тихо, но твердо ответила Лотти. — Так вы знали? И тем не менее намеревались поженить нас?

— Боже, теперь я вижу, что вам в самом деле наплели каких-то нелепиц! Да, это проблема, но проблема легко решаемая. Если бы Мишель не был так трепетен, всё давно бы уже исправилось при помощи небольшой операции. Но он вечно дотягивает до последнего.

— Да как такое можно исправить?! — вскричала Лотти. — Это ведь не рука и не нога, которую можно прооперировать!

«А сердце от операции разобьется», — хотела прибавить она, но сорвался голос.

— Вы желаете знать подробности? — удивилась государыня. — Я знаю, что вы всерьез интересуетесь науками, но не предполагала, что в их число входит и медицина. Что ж, это проще объяснить при помощи рисунка, как сделал лейб-медик

Вильер, когда рассказывал мне, отчего Мишелю перед женитьбой необходимо подвергнуться небольшой хирургической процедуре. Взгляните сюда.

Ничего не понимая, Лотти подошла к столу. Пухлая рука нарисовала на бумаге нечто, похожее на длинный наперсток.

— Вы ведь имеете некоторое представление о мужской анатомии? Наверняка вы видели ее устройство на античных статуях. У Мишеля небольшой врожденный изъян, именуемый «фимозис», который препятствует отправлению супружеских обязанностей. Потому мальчик так припозднился с браком. Требуется пройти через маленькую болезненную процедуру, от которой он всё уклонялся. Но государь взял с него слово, что на следующей неделе операция состоится. Ко времени свадьбы, через два месяца, заверяет Вильер, всё уже заживет. Давайте я покажу вам, что будет сделано. Представляете ли вы себе, как иудеи делают обрезание?

— Нет! — Лотти отшатнулась. — Я ничего об этом не знаю! И не желаю знать!

— Ну так по крайней мере знайте, что Мишель дичится вас, поскольку вы своим видом напоминаете ему о предстоящей муке. Мужчины не то что мы, они ужасно боятся боли. Должно быть, Мишель по-ребячески винит вас, оттого и дуется. Ничего, это пройдет. Такой пустяк браку не помешает.

— Нет, матушка, вы ничего не знаете! Наш брак не может состояться по другой причине. Сердце Мишеля занято. Он любит другую. И я… я не стану причиной его несчастья! Отпустите меня на родину, умоляю вас. Пусть я лучше вернусь к дяде опозоренная, чем стану палачом чужой любви!

Отчаянно мотая головой, она всё пятилась от стола.

— Вы про княжну Хилкову? Ах, ну конечно же, я знаю про это его увлечение. Там пустое. И к тому же ничего предосудительного не было — по медицинской причине. Платонические ухаживания, не более.

— Да как же пустое?! — задохнулась Лотти. — Он просил у императора позволения на морганатический брак по примеру великого князя Константина! Это любовь всей его жизни — так мне рассказал человек, которому я полностью доверяю. Вставать на пути такой любви — злодейство! Я на такое не способна! Я освобождаю великого князя от слова! Я уеду! Пожалуйста, не чините тому препятствий! Неужто вы хотите, чтобы ваш сын был глубоко несчастен и ненавидел собственную жену? Ради бога, не обрекайте его, меня, нас обоих на такую участь!

Теперь Лотти не удержалась, затряслась от рыданий, а лицо императрицы потемнело от гнева.

— Маленькая, двуличная мерзавка!

— Что?! — подавилась слезами принцесса, с ужасом глядя на женщину, всегда обращавшуюся с нею так ласково и бережно, словно с ребенком.

— Я не о вас, деточка, я о Прасковье Хилковой! Она поклялась государю и мне, что перестанет плести свои сети! Я сделаю так, что ее запрут в деревне и никогда больше оттуда не выпустят!

— Матушка, — взмолилась Лотти, — ради Христа, не усугубляйте моего несчастья сознанием, что погублена еще одна жизнь! Княжна так красива, так обворожительна, так ангельски поет, что мужчинам невозможно в нее не влюбиться. Княжна виновата не более, чем солнце в том, что оно озаряет мир! Давеча, в Гатчине, после концерта, когда я подошла поблагодарить ее за чудесное исполнение романса на слова мсье Жуковски, я вдруг увидела, как смотрит на нас обеих Мишель: сначала на нее, и его лицо будто наполняется светом, а потом на меня — и оно словно погасло. В тот миг что-то и шевельнулось в моей слепой душе, я принялась расспрашивать… человека, которому доверяю, и вытянула из него правду…

— А, теперь я знаю, что это за человек! — сердито буркнула Мария Федоровна. — Проклятый болтун, ну будет ему от меня. Хорошо-хорошо! — вскинула она ладонь, пресекая протесты. — Не стану, не стану. В конце концов не в нем дело. И не в паршивке Хилковой. Дело в вас…

Она посмотрела на собеседницу взглядом, в котором уже не было злости, одна только жалость.

— Милая девочка, смотрю я на вас, и щемит сердце. Я вспоминаю, как приехала в Россию такой же наивной немецкой дурочкой, мечтавшей о любви и семейном счастье. Хотя нет, вы умней меня тогдашней. И сильней. У вас есть характер.

Вам будет легче. И мой Мишель — совсем не то, что покойный Павел. С терпением и умом вы приручите моего сына, вот увидите. А Павел был неприручаем. Он напоминал кастрюлю, в которой кипит вода, и крышка все время подпрыгивает от пара, летят обжигающие брызги, от которых никуда не деться… Но я всё вытерпела и пережила. Я выполнила свой долг. Я оздоровила гнилую кровь Романовых, которым всегда не хватало наследников. Я родила четверых здоровых сыновей и шесть здоровых дочерей. Но сколько невзгод и испытаний пришлось мне перенесть, прежде чем я закрыла мертвые глаза на проломленной голове моего безумца… И вот я состарилась, и Бог наградил годы моего заката покоем. Это — единственная награда, на которую женщина нашей с вами судьбы может надеяться. Нет никакого Вюртемберга, забудьте о нем. Есть вы — и есть Россия. Ваш выбор — или последовать жалкому примеру вашей матери: съежиться, зажмуриться, сжаться, стать ничем. Или безропотно нести свою ношу, постепенно расправляя крылья. Любовь не для великой княгини, нет. Но есть иные утешения. — Старуха перекрестилась на висевшую в углу икону «Утоли-мои-печали». — Господь наполнил сей мир голодными, недужными, страждущими, бесприютными. Не смею постигать Его промысел, однако ж смиренно предполагаю, что обилие тех, кому много тяжелей и хуже, призвано облегчать собственное несчастье и побуждать к деятельному состраданию. Я приобщу вас к работе моих богоугодных заведений, и, утирая слезы сирот, вдовиц, калек, вы постыдитесь плакать о себе. Вы поймете, что Добро драгоценней всего в тех местах, где его очень мало. Увеличивая доброе хоть на крошечную толику, вы уже делаете очень многое. Тем ваше сердце и утешится. Не любовью, нет, но благостью… О Мишеле же не страдайте. Он — великий князь, у него тоже есть долг перед отчизной, и он свой долг исполнит. Я нынче же поговорю с ним. А теперь ступайте, у вас ведь урок грамматики. Вы должны как можно скорей освоить русский язык. Он очень труден, но теперь это ваш язык. Выше подбородок, милая, ровнее спину. Вы — принцесса Вюртембергского дома, мы не сгибаемся.

* * *

Пересказывая беседу с Матушкой, она несколько раз прерывалась и умолкала, чтобы вновь не разрыдаться. Сморкалась в платок, снова говорила гнусавым голосом.

Его взгляд тоже туманился влагой. Слезы у Базиля, как и подобает поэту, всегда были близко. Он мог прослезиться, живописуя красоты природы, а однажды даже расчувствовался, восхваляя многообразие русской синонимики. Постижению трудностей грамматики на уроках, правда, отводилось немного времени, и общение между ними в основном шло на французском. Слишком о многом им хотелось поговорить. Обычно Базиль спохватывался лишь к концу урока и возвращался к спряжениям, склонениям, деепричастиям, с шутливой ворчливостью коря Лотти: она-де сама виновата, соблазняя учителя своими вопросами. Ставил в пример Фредерику Прусскую, ныне ее высочество великую княгиню Александру Федоровну, супругу Николая Павловича, которую обучал русскому несколько лет назад. Вот кто был идеальной ученицей.

Преподаватель был прав, освоение языка шло медленнее, чем следовало, но без этих ежедневных отдушин Лотти задохнулась бы, опять угодила бы в когти дракона Солитюда. Как все порождения Тьмы, он был бессмертен, просто на время затаился, а тут, вдали от Ганзеля (ах, Ганзель…), от Софи-Амалии, в чужой, безрадостной стране, опять высунул из мрака свои зубастые головы. Но Базиль был таким живым, таким приязненным, таким теплым и даже горячим, что ледяное чудище спряталось обратно. Если дома спокойная и мудрая графиня Икскюль направляла ум, то здесь поэтически-вдохновенный Базиль согревал сердце, а оно на ледяной чужбине так нуждалось в тепле!

— Ее величество права касательно долга, однако ошибается касательно любви, — сказал учитель, дослушав. — Отсутствие любви высушивает душу, а что за жизнь при высохшей душе? Благотворительство, о коем толковала государыня, дело святое и богоугодное, но это не любовь, это Вера. В Писании же речено: «Пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше». Там же сказано даже жестче: у кого нет любви, тот — ничто.

— Откуда же взяться любви, если мне судьба жить с мужем, которому меня навязали и которому самый мой вид — мука! — вскричала Лотти и поспешно прибавила: — Это не жалость к себе, поверьте. Мне жаль Мишеля, ведь он влюблен в другую, а я являюсь невольной его истязательницей!