На санях
Шрифт:
— В княжну Прасковью влюблена половина Петербурга. Я и сам, признаться, ею любуюсь — природа нечасто создает столь совершенные образцы прелести. Но есть коренная разница между глаголами «любоваться» и «любить», равно как и между существительными «влюбленность» и «любовь». Первая подобна прекрасному, но быстро увядающему цветку; вторая — дереву, каковое с годами становится лишь ветвистей. И деревьев в лесу любви много! Любовь к мужу — лишь одно из них.
— Да что я могу здесь, в этой стране полюбить?! — не выдержала Лотти. — Я ль не пыталась! — Она прикрыла рот рукой. — Боже, простите меня, вам, русскому
Базиль грустно улыбнулся.
— Известна ль вам истина, что по-настоящему сильна любовь лишь к тому, что полюбить трудно? Страна, в которой вам судьба провести жизнь, не ласкает ни взора, ни слуха. Она сурова, холодна, уныла и глубоко несчастна. Но оттого она нуждается в любви более иных, благословенных краев. В любви щемящей, болезненной, безоглядной. Как любят больного, никому кроме тебя не нужного ребенка. Я мало что умею, ваше высочество, и я скверный учитель грамматики, но научить любви я могу. Я ее чувствую. Я ее вижу. Она подобна лестнице. Довольно ступить на первую ступеньку Лестницы Любви, и дальше будет легче, вы сможете подниматься всё выше и выше. О, какие вам откроются виды!
— L’echelle d’amour? — повторила Лотти. — Но с какой ступени начать восхождение?
— С того, что полюбить трудней всего. Если получится это, потом будет легче. Вот что здесь, в России вам отвратительней всего? То, чего не было у вас на родине?
— Ах, да многое, очень многое! — Она посмотрела вокруг, остановилась взглядом на темном прямоугольнике окна. Четвертый час пополудни, а уже сумеречно, и снова сыплет, сыплет! — Снег. Больше всего я ненавижу снег! Эта белая сажа превращает мир в пепелище!
— Но снег прекрасен! Он падает с неба, он цвета ангельских крыльев, он призван облагородить и украсить безобразие земли. Судьба его трагична. Затоптанный ногами, загаженный лошадьми, сгребаемый дворниками, в конце концов он растает, сгинет, и все будут только радоваться тому, что его больше нет. А ведь он лишь кажется холодным. Если б он не укутывал почву, не укрывал от стужи, в ней вымерзли бы семена, и новая жизнь весной не проросла бы. Вот вам домашнее задание: полюбите снег.
Часы тренькнули, от урока оставалось пятнадцать минут. Учитель тряхнул взбитыми кудрями a la Brutus и, как обычно при последнем ударе часов, перешел на русский:
— Приготовили ли вы, Шарлотта Павловна, прошлое задание? Выучили вы наизусть стихотворение нашего великого Державина?
— Вы мне знаете, Василий Андреевич, я всегда всё выучила, — ответила Лотти. — Стихотворение нашего великого Державина «Снегирь»… Ах, я только сейчас до-га-далась. Это значит «Птица снега»!
Медленно, старательно начала декламировать:
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снегирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат…
Потом Лотти, обхватив себя за плечи, смотрела в окно на вихрящийся снег, изо всех сил пробовала его полюбить.
Нет, любить что-то, как и кого-то,
С наступлением зимы Матушка подарила две шубы: одна малинового макасского бархата с оторочкой из черно-бурой лисицы, другая белая, атласная, на соболях. Вторая не такая красивая, но она теплее и того же цвета, что снег. Надела ее сама, без горничной, натянула плотные valenki a la paysanne из песца, повязала ленты серебристого шиншиллового капора.
Самое трудное — ускользнуть от слуг. В Зимнем дворце они повсюду.
Осторожно выглянула. Никого. Бесшумная в меховой обуви, пробежала длинным коридором до служебной лестницы. Там пришлось спрятаться в темном углу и переждать, пока трое лакеев пронесут из кухни подносы: в этот час Матушка по английскому обыкновению кушала afternoon tea. Этажом ниже понадобилось спрятаться в чуланчик для веников — камер-белейхтер снимал нагар в настенных канделябрах.
У черного выхода на Канавку, что означает Kleiner Kanal, дежурил гвардеец — не прошмыгнешь, поэтому Лотти прошла мимо величественно, будто не было решительно ничего странного в том, что принцессе вздумалось отправиться на прогулку вечером, одной, через подъезд для слуг. «Kak pozchivayesch, golubtschik?», — улыбнулась она солдату. Тот вытянулся в струну. На посту открывать рот не полагалось.
Снаружи, в узкой щели между дворцовыми корпусами, вдоль набережной с воем неслась колкая белая труха. В первый миг Лотти задохнулась. Полюбить эту мерзость невозможно!
Но повернула влево, к Неве, засеменила по скользкой мостовой, подталкиваемая в спину ветром. Через минуту она оказалась на просторе большой набережной, и здесь ветра не было. Мельком оглянулась на освещенные окна Зимнего, встала у перил, оглядела простор. Он лишь угадывался. Повсюду — на льду Невы, в воздухе, на дальнем противоположном берегу был только снег. Мигали огоньки, чернел силуэт крепости Петра и Павла, багровая кайма из факелов обозначала контуры зимней переправы на Wassiljewskij Insel.
— Это и есть Россия, — вслух сказала Лотти. — Огромная снежная страна, в которой горят огоньки и чернеют казематы. Я должна ее полюбить. И начну я со снега.
Она задрала голову, глядя на белые хлопья. Они падали на лицо и щекотали его, будто ласкались. Лотти открыла рот, высунула язык — ему тоже стало щекотно. Она засмеялась.
— Ты похож на белого пса Жеводана, — сказала Лотти снегу. — Тот сначала тоже щерил пасть, а потом стал моим другом. У тебя есть свои недостатки, но ты мне нравишься.
* * *
Утром предстояло справиться с задачей более трудной — полюбить православие. Пришел митрополит с последними наставлениями перед завтрашним миропомазанием. Как перейти в новую веру, если противится душа? Ведь Бога не обманешь.
Русская вера похожа на Зимний дворец. Такая же золоченая, чопорная, давящая. Не приближающая, а отдаляющая Бога. Быть может, дело в преосвященном Серафиме? Очень уж он был параден в своем белом клобуке с алмазным крестом, слишком ярко сверкал его массивный золотой крест, чересчур тяжела и цветиста речь. Лотти редко понимала с первого раза, что говорил наставник. Он и не старался быть понятным. Повторял: «Вере не надобно понимание, на то она и Вера».