На санях

Акунин Борис

Я, конечно, обомлел. И от его слов, и от реплики о случайном — будто этот человек подслушал мои мысли.

Я рассказал ему. В подобных обстоятельствах, у могилы Иннокентия Ивановича, это получилось как-то очень естественно.

Он выслушал внимательно, иногда кивая, как если бы уже слышал эту историю раньше.

— Вам нужно оттаять, — сказал отец Варфоломей, когда я закончил и очень удачно (как мне показалось) пошутил напоследок, процитировав штабс-капитана Соленого: «от меня трупом пахнет». — Вы мужественный человек, но в анестетических целях вы заморозили себе душу, она покрылась ледяной коркой. Не нужно мужества, не нужно ерепениться. Нужно ощущение приближающегося Таинства. Ощущение, что всё закончится хорошо.

И не закончится, а только начнется. Вот я вам стихотворение прочту. Его написала мать Мария — та самая, вы наверняка про нее слышали. Русская поэтесса и французская монахиня, которую убили в концлагере Равенсбрюк. В миру Елизавета Кузьмина-Караваева.

Я, конечно, на слух не запомнил стихотворение. Нашел его потом и сейчас перепишу.

Знаю я, что будет тишина,

Этой ночью подойдёт, быть может,

И ни горе больше, ни вина,

Ничего мой дух не потревожит.

Как собака, лягу я у ног,

У хозяйских ног, средь серой персти,

И Хозяин скажет: мой щенок,

Мой щенок с взлохмаченною шерстью.

…Господи, вот глупый Твой щенок

Неумело Твои ноги лижет.

Дай мне вечность пролежать у ног, —

Только б потеплее и поближе…

Стихотворение произвело на меня впечатление. Я ощутил… Зависть — вот точное слово. И сказал: «Я не щенок, я уличный барбос, у которого никогда не было хозяина. Ваше утешение для меня, к сожалению, не работает. Нет уж, я буду ерепениться».

— Я буду за вас молиться, — печально сказал Александр Константинович.

Я вежливо поблагодарил, попросил его ухаживать за могилой, и мы раскланялись, причем буквально. Он поклонился мне, я ему. Подозреваю, что он меня в спину еще и перекрестил.

Очень интересная встреча. Она дала мне несколько полезных мыслей для «Карантина».

31 марта

Вероятно, это предпоследняя «десятидневная» запись. Еще на один раз, 10 апреля меня, надеюсь, хватит — как раз будет Пасха. Очень символично. Напишу что-нибудь высокоторжественное и значительное, типа «Смертию смерть поправ». Если, конечно, болезнь не подкинет мне подлянку и не скрутит раньше.

Опишу ритуал, который мне очень помогает. Даже спасает. Я написал про него и в «Карантине».

Безмятежность чувств и ясность мысли — а это теперь мое обычное состояние — я сохраняю при помощи щелчков.

Если на ум приходит что-то пугающее — чаще всего касающееся Т., или предстоящих физических мучений, или очередной неприятной медицинской процедуры — я отгоняю эту мысль щелчком по левому плечу. Как муху. Черные мысли отравляют радость жизни. Они вредны. Пусть катятся к черту. Самое страшное все равно уже произошло, страшнее не будет, говорю я себе. Ничем себя не запугивать, ничего заранее не воображать, по сто раз бессмысленно одно и то же в голове не прокручивать. А для Т. я пишу «Карантин», вкладывая в него всю свою любовь. Меня уже не будет, а она останется.

Но еще больше ослабляют мысли розовые, они даже коварней. Вдруг колыхнется сумасшедшая надежда, потому что прочитал о каком-то чудо-способе лечения. (Пообещал себе, что больше ничего не буду читать о болезни. Понадобится — спрошу у Н.П.). Или всплывет воспоминание о счастливом моменте из прошлого, обязательно сопровождаемое неизменным «невермор».

Вчера в клинике услышал разговор, как кому-то врачи поставили ошибочный диагноз, и человек уже себя похоронил, а оказалось, что гистологическая лаборатория перепутала пробирки. Тогда на помощь мне приходит щелчок по правому плечу. Я сшибаю божью коровку с еще большей решительностью, чем муху. Надежда и разнюнивание ослабляют. А я слабости себе позволить не могу.

Эта примитивная техника отлично работает. Настроение у меня ровное. Вчера Н.П. хотел выписать успокоительное, и я отказался. Оно мне не нужно. Я и так флегматичен, как корова на цветущем лугу.

Другое важное открытие.

Я теперь существую только в двух режимах: «мобилизации» и «релаксации».

Первый, как правило, включается ненадолго. Он необходим, когда мне физически плохо. Например, когда ночью затяжной приступ кашля, и надо бухать потише, чтоб не проснулась Т. Или когда вступает боль (она будто выискивает в организме слабое место и тычется в него то там, то сям), и нужно полчаса перетерпеть, пока не начнет действовать отличное венгерское лекарство, полученное от Н.П. Перед очередной консультацией, когда предстоит узнать что-то новое и скорректировать планы на оставшийся мне срок. Ну или вот бронхоскопия, которая предстоит завтра, а также последующий выход из наркоза, видимо будет малоприятным переживанием, особенно с учетом того, что я должен буду потом изображать перед Т. обычное недомогание. Ну так это ведь только послезавтра. Тогда и мобилизуюсь.

А всё время, когда ничего не болит и когда не нужно напрягать мозг, — это зона неги. Я релаксирован, ни о чем плохом не думаю, ни о чем не тревожусь, лишь получаю удовольствие (Марик сказал бы «ловлю кайф») от «здесь и сейчас». Слушал давеча бодрую песню по радио, сочинил «Гимн расслабухи», все время напеваю:

Не надо печалиться, вся жизнь позади

Вся жизнь позади,

Расслабься и жди.

И то, что «жизнь позади», меня не огорчает. Не такой уж это рай, ehrlich gesagt⁴⁵. Особенно если ты «на санях» и тебе, в общем, уже малоинтересно, что у них тут и как, да что со всем этим будет дальше. У вас, ребята, свои заботы, у меня свои.

Умереть, уснуть. И видеть сны, быть может.

Но на «релаксации» я не остановился. Я всё время делаю себе подарки, балую себя и развлекаю. Как будто у меня каждый день именины.

Послал к черту диету, которой изводил себя долгие годы, чтобы не растолстеть. Впервые за бог знает сколько лет пью пиво, лопаю хлеб с маслом. Купил сегодня в Домлитовском буфете два пирожных «картошка» и стрескал безо всяких угрызений совести, аж до сих пор мутит от шоколада.

Гуляю. По вечерам слушаю пластинки. Это самое лучшее время дня. Потому что Т. рядом, и музыка исключает разговоры, иначе мне пришлось бы притворяться и врать, а это требует «мобилизации». Сидим на диване, она меня рассеянно поглаживает, я на нее искоса смотрю. Остановись мгновение, ты прекрасно.

А всю первую половину дня я вообще в другом измерении. Я работаю над «Карантином», вношу последнюю правку в роман или вот пишу «Дневник». Это и есть моя настоящая, моя главная жизнь — быть писателем.

Конечно, не всем умирающим повезло так, как мне. Тот, кто не может отвлечься любимой работой, или чувствует, что неправильно, нескладно прожил жизнь, или одолеваем какими-то тяжкими угрызениями, подумает: хорошо ему, счастливцу, благоухающему хересом и флердоранжем. Но это не вариация на тему «Толстый и тонкий». В незадавшейся жизни есть одно очень важное преимущество. Уходя из нее, меньше теряешь. Точно так же, как с любовью. Одинокому легче умирать. Мне, во всяком случае, точно было бы намного легче. Я бы вообще ничего не боялся.