На санях

Акунин Борис

В общем, никто мне не помог. Я, пожалуй, рад. Это работа, которую я должен проделать сам.

Единственная польза — набрел на название. Должно же произведение, даже такое, как-то называться.

Сначала я решил, что позаимствую заглавие у Шатобриана. Его «Memoires d’outre-tombe» в разных изданиях переводится как «Записки из гробницы» или «Замогильные записки». Да и стиль обаятельный — серьезный и в то же время легкий. Начинаются записки так: «Поскольку мне не дано заранее знать час моей кончины, поскольку в мои лета каждый дарованный человеку день есть милость, или, вернее, кара, мне необходимо объясниться. 4 сентября мне исполнится семьдесят восемь лет: пришла пора покинуть этот мир, который покидает меня и с которым

я расстаюсь без сожаления».

Но есть разница. Ему не дано знать кончины (и он проживет еще три года), а мне дано, и у меня не годы — недели. Кроме того он стар, а старый человек уходит из жизни много легче — даже если не склонен к философствованию. В теле иссякает биоэнергия, оно воспринимает смерть как нечто естественное. Ну а в-третьих, я пишу не из гробницы и не «с той стороны». Я еще здесь. Меня занимает путь из «здесь» до кладбища. Как пройти его так, чтоб эта лестница вела не вниз, а вверх?

Поэтому, пожалуй, я позаимствую название из текста другого мемуариста — Владимира Мономаха, оставившего перед смертью поучение своим детям. По жанру это всё то же «подведение итогов» плюс наставления этического, благочестивого и государственного свойства, но меня пленило выражение, использованное в первом абзаце. Князь пишет: «С?дя на санех, помыслих в души своей», то есть «уже сидя на санях, задумался я о душе своей». В сноске объясняется, что покойников тогда тянули в церковь на санях, в любое время года, это было частью погребального обряда.

Я тоже пишу «с?дя на санех», меня потряхивает озноб, и за окном всё бело от снега. Пожалуй, так и назову: «На санях».

11 марта

Главное за минувшие десять дней — кроме того, что моя оставшаяся коротенькая жизнь усохла процентов на пятнадцать — это поразительное открытие, сделанное «на санях». Выше я писал, что на небольшом отрезке, который мне осталось пройти, не ожидается приятностей — только испытания. И очень сильно ошибся.

Первый раз я это — нет, еще не понял, а лишь почувствовал — когда утром гулял по скверу под противным моросящим дождем и почему-то был ему рад. Тогда я объяснил себе это тем, что у меня по утрам теперь не бывает температуры и я, в общем, неплохо себя чувствую, так что моя радость сугубо физического свойства.

Но нет. Я ловлю себя на том, что, как это ни странно, бoльшую часть времени пребываю в каком-то полублаженном состоянии, совершенно мне не свойственном. Если не тревожусь о Т., если не озабочен какими-то необходимыми (и неизбежно мрачными) делами, то совсем ни о чем не думаю. Смотрю на небо, или на деревья, или на слежавшийся весенний снег, и мне хорошо. Просто хорошо, и всё.

Мне никогда не давалось (и за это я вечно на себя злился) жить настоящим мгновением. Я никогда не умел быть «здесь и сейчас» и всегда, всегда тревожился о будущем, пытался заранее подстелить соломы. Мысленно я постоянно пребывал или в будущем, или в прошлом. Это мешало мне радоваться простым, ясным вещам. И вот впервые я вообще не думаю о будущем, а прошлое мне стало неинтересно.

В этом новом состоянии я безмятежен и очень остро чувствую красивое. Конечно, мне хреново, когда приступ кашля или если вдруг скакнет температура, но я выплевываю кровь, принимаю жаропонижающее — и мне опять хорошо. Как красиво лежат тени на потолке, думаю я, лежа в кровати. Сам на себя удивляюсь.

Это урок № 1. Поскольку времени у меня остается мало, надо научиться использовать с приятностью каждую минуту, когда я не должен заниматься чем-то тягостным и не испытываю страданий. Мне кажется, я за всю предыдущую жизнь не испытал столько счастливых моментов, как в эти дни.

В этом чувстве нет никакого надрыва, хватания уходящей жизни за фалды. Уходит — и пусть уходит. Но я провожаю ее с благодарностью и может быть даже с любовью. Жаль лишь, что я научился ценить ее щедроты

только теперь. Ничего. Лучше поздно чем никогда.

21 марта

Осталось меньше половины срока, названного профессором.

Что важного произошло за эти десять дней?

Немало. О сколько нам открытий чудных. Теоретически я знал это, мысль не новая, — но одно дело теоретически знать, и совсем другое ощущать. Каждый день, от сна до сна, это отдельное произведение, причем немалой формы — со своей фабулой, кульминацией, развязкой и непременным моралитэ в конце. Мне не верится, что так много дней моей длинной жизни были проведены бессмысленно или неосмысленно. Конечно, причина моей новообретенной внимательности в том, что дней у меня осталось мало. Но не только в этом. Видит тот, кто хочет и готов видеть. А я очень хочу. И готов.

Не день, а сюжет для большого рассказа.

Сегодня воскресенье. Поехал на Донское кладбище. Во-первых, вспомнил свою давнюю традицию воскресных экскурсий по нечужим могилам. Во-вторых, разумеется, захотелось посмотреть на место, где останется после кремации мой прах. Червей кормить своими белками и углеводами я не намерен. Улечу в небо, с дымом. Как ни странно, я только сейчас сообразил, что «прах» — это «порошок». Даже странно, что этот христианский термин, обозначающий мертвые останки, возник во времена, когда покойников в пепел еще не превращали.

В марте кладбище пустое. Родственные посещения начнутся на Пасху, когда стает снег. Я шагал по скользким дорожкам в полном одиночестве. Было очень красиво, очень спокойно и совсем, совсем нестрашно. Да и как бояться, если вокруг столько людей, уже прошедших через это? Они оставили на земле камни, а сами перебрались в какое-то иное пространство, если даже не пустое, то бесконечно далекое.

А может быть, и недалекое, подумал я, ощущая равнодушную отстраненность погребальных обелисков. Может быть, им не хочется оглядываться назад. Здешняя жизнь и все оставшиеся им просто неинтересны — настолько ушедших поглотило и захватило новое место пребывания. Вспоминать о Земле им неприятно, противно, скучно. Возвращаться и вновь видеться с нами — незачем. Примерно как мне никогда не хотелось вновь оказаться там, где проходило мое сумеречное детство или моя убогая молодость. Я дважды потом был в Свердловске по писательским делам, и никакая сила не затащила бы меня посмотреть на интернат, где я был так несчастен.

Мысль была приятная. Она улучшила мне настроение, и без того неплохое. Я уже писал, что почти все время испытываю удовольствие просто от того, что я есть. Правда, я тут же представил, что вот я умер, попал в некий иной мир, откуда видно Землю. Не могу себе вообразить, чтобы я утратил интерес к Т. и не захотел сообщить ей: не горюй, со мной всё хорошо, я буду тебя ждать, но торопиться некуда, никуда я не денусь.

И на сердце заскребла когтистая лапа, но я прогнал злую кошку. Я научился это делать. Потом напишу как. Сначала про поразительный сюжет.

Я проделал обычный маршрут: память отца, память матери, память дяди, постоял у могилы Антона Марковича, пообещал ему, что буду очень бережен с Т… Напоследок, тоже как обычно, заглянул в дальний конец, к Иннокентию Ивановичу.

И тут меня ждал сюрприз.

Перед крестом кто-то стоял. Я увидел его со спины: длинное пальто, длинные волосы. Подумал, что это какой-то хипарь, и немного расстроился вторжению чужого на мою приватную территорию, но человек оглянулся на скрип шагов и оказался немолод, лет сорока. У него была борода, а под расстегнутым пальто чернела ряса. Я понял, что это священник. Разумеется, по-писательски встрепенулся, угадывая некое неслучайное событие. (Это еще одно мое открытие: ничего случайного в жизни не бывает; случайным и бессмысленным нам кажется то, чего мы не умеем расшифровать).