На санях

Акунин Борис

При этом за всеми рогачовскими публикациями и изданиями маман секла очень плотно. Чтоб не откосил от алиментов. Формально алименты не полагались, развода-то не было, но Рогачов обещал отстегивать двадцать пять процентов, как положено. После журнальной публикации присылал сотню или две, после книжки — пару тысяч, а когда у него вышло «Избранное», маман поменяла свой старый «москвич» на «жигуль», с доплатой.

Папашиных сочинений Мэри не читала. Она вообще не понимала, на кой нужны романы, проблемы чужих, выдуманных людей. Как будто в жизни не хватает собственных геморроев.

После сногсшибательной новости, полученной

от онколога, мать намылилась идти к Рогачову. Мэри напросилась сопровождать.

Так и сделали. Маман провела основную беседу, очень качественно. Рогачов жутко перетрусил, что его секрет сольют супруге, которая, слава богу, про диагноз пока не знает. И сразу согласился сделать завещание на дочь. Мэри стояла молча, являла собою живой укор.

Квартирка была стиля «бедненько, но чистенько», всё попросту, входные ключи трогательно висели на гвоздиках.

Потом сказала матери: «Больно легко он согласился. Надо пошмонать, не припрятано ли у него в столе какое-нибудь другое завещание. Беру это на себя. Я ключ сперла». Продемонстрировала свой трофей — маман пришла в восхищение. И горячо одобрила. Пообещала выманить барсука из норы.

И Мэри произвела вылазку. Была застукана неожиданно вернувшимся братцем, но не растерялась. Кто другой из такой жопы не выбрался бы, а она превратила анус в бонус. Еще и удовольствие получила от маленького приключения.

Главное же — успела найти и прибрать документ, который искала и ради которого включилась в эту историю. Нет, не завещание. Не было у Рогачова никакого другого завещания, да и плевать на это.

Требовалось изъять папочкину метрику. Она нашлась на дне выдвижного ящика, в пакете со всякими старыми бумажками и корочками. Свидетельство о рождении, выданное в 1928 году. В графе «мать» фиолетовыми чернилами: «Руфь Моисеевна Скрынник». Никаких сомнений по национальному вопросу, хоть тогда пятого пункта еще не было. У евреев национальность считается по женской линии, так что отец у нас какой надо, вот вам пожалуйста документальное подтверждение. А для получения вызова еврея-папы достаточно. Куда так проворно, жидовка младая? На фиг отсюда. В настоящий мир.

Жизненный План определился давно, еще в школе. Когда мать все время талдычит только про загранку, будто это какой-то парадиз, человеку с мозгами нетрудно сложить два и два. Если там — рай, а тут сарай, так на фиг париться в стране победившего социализма? Мотать отсюда надо, пока молодая. Прочь из пруда, где кроме лягушек с уклейками ловить нечего.

Потому Мэри и поступила в непрестижный Пед, жутко расстроив родную мать. Выгодно распределиться — таких планов не было. И получать диплом тоже. Ибо — читайте законы — выезжающие по еврейской визе (а никак иначе из пруда не выберешься) должны компенсировать государству расходы на обучение в ВУЗе. Но вот выучить английский за казенный счет — это штука полезная. Поступила Мэри на языковой факультет, по всем английским предметам училась на «отлично», по остальным ковыляла с тройки на тройку.

После четвертого курса собиралась отчислиться. И выйти за какого-нибудь еврея, который, как известно, не роскошь, а средство передвижения. Можно фиктивно, а можно и с сексиком, причинное место не отвалится. И тут подвалила история с Рогачовым — как на заказ. Со свидетельством о рождении сюжет сильно упрощается.

Но оставалась одна проблема, почти непреодолимая. По закону выезжающий должен получить

согласие родителей. А маман, конечно, встанет на дыбы. Если родная дочь эмигрировала — всё, больше никаких загранок. И с работы попрут. Так что встанет насмерть.

И вот тут папочкины пиастры очень даже пригодятся. Надо вступить по завещанию в права наследства, а потом предложить мамусе честный обмен: я переписываю всё это советское богатство на тебя, ты же выдаешь мне бумажку для ОВИРа. И живи себе королевой в Лаврушинском, получай вдовьи авторские. Еще и посылки буду тебе из Америки присылать. (В Израиль Мэри, конечно, не собиралась, менять один пруд на другой. Добраться бы до Вены или до Рима, а там — ауф видерзеен или аривидерчи. America, America, may God thy gold refine!⁴⁸). Маман пораскинет мозгами и согласится. Ей уже за полтинник, скоро все равно выпихнут с хлебного места на пенсию.

— Хорошо быть молодой, — вздохнула мать. — Совмещать приятное с полезным. Парень-то он собой очень ничего, на Жерар Филиппа чем-то похож. Ты гляди только, не увлекайся.

Мэри дернула плечом. Когда она увлекалась?

Как выглядит Жерар Филипп, она представляла себе неотчетливо, это что-то древнее, но Марик на мордашку действительно совсем не кошмарик.

Думать про завтрашний вечер было приятно. То ли муж с женой, то ли брат с сестрой. Смешно.

Начала мысленно составлять программу мероприятия, ощущая приятную тягу в заинтересованных частях тела.

НАСТЯ

Утром Настя опять смахивала слезинки. Пора было положить этому конец.

Мама говорит: «Есть два рода страданий, маленькие и большие. Маленькое страдание нужно просто игнорировать, не удостаивать внимания. Но если тебя что-то мучит сильно, жить с этим не следует. Как с нарывом — или вылечи, или вырежь, не доводи до гангрены».

Настя попробовала игнорировать. Не получилось.

Сравнение с нарывом тут не очень годилось. Больше было похоже на пятнышко, которое сначала едва обозначилось на горизонте, а потом разрасталось, разрасталось и постепенно затянуло тучами всё небо. Теперь вот брызгает дождем, всё лицо в каплях.

Еще один мамин урок. «Женская сила в терпении, но терпение не означает капитуляции. Не мирись с тем, что тебя категорически не устраивает. Жди правильного момента, когда можно это исправить. Как сделала я с моим именем».

Родители назвали ее Ноябриной, в честь 7 ноября, и мама с детства ненавидела свое имя. Не за то, что оно идеологическое и ты не девочка, а ходячая демонстрация трудящихся — за претенциозность. В человеке не должно быть ничего крикливого, трескучего, говорила мама. Будь оригинальной и сложной внутренне, не внешне. До тридцати трех лет она оставалась Ноябриной, близкие звали ее Нонной — это имя маме тоже очень не нравилось. Но нарыв она вылечила только после смерти своего отца, который обиделся бы, если б она сменила придуманное им имя. Взяла обычное, простое, которое ей всегда нравилось: Ирина. И постепенно переучила всех называть ее только так, один дедушка Филипп, папин папа, по привычке говорил «Нонночка», и мама с этим мирилась. Свою дочь она, конечно, назвала без ухищрений: Анастасией.