На санях

Акунин Борис

Кроме меня к могиле Иннокентия Ивановича никто никогда не ходит. Собственно, никто и не знает, что он здесь похоронен. Один раз со мной приезжал Антон Маркович, незадолго до кончины.

Священник стоял с непокрытой головой, шляпу держал в руке, и я понял, что он здесь не просто так. Должно быть, увидел крест (на новом Донском это редкость) и решил помолиться за христианскую душу.

Увидев, что я тоже остановился, он улыбнулся, и не так, как улыбается вежливый человек, когда встретишься с ним взглядом, не рассеянно, а как-то приглашающе, гостеприимно — пожалуй, так я бы назвал эту улыбку.

И поздоровался, очень естественно, будто мы знакомы.

Я осторожно наклонил голову. Еще не понял, что это — помеха, которая собьет мое настроение, или интересный поворот сегодняшнего дневного сюжета.

— Неужели вы специально пришли к этой могиле? — вдруг спросил священник. — Я никогда никого около нее не видел.

Тут я понял: это развитие сюжета.

— Я тоже никогда никого

около нее не видел. Неужели вы его знали?

— Иннокентия Ивановича Баха? — Он ужасно взволновался. — Да он… Да я…

И перекрестился, пробормотал: «Благодарю тя, Господи, благодарю».

Тут же успокоился. Объяснил:

— Когда происходит чудо, нужно обязательно произнести благодарение. А это несомненно чудо, что именно сегодня мне послан человек, знавший Иннокентия Ивановича.

— Именно сегодня? — переспросил я, ощущая жгучий интерес.

— Я прихожу сюда только один раз в год, 21 марта. В память о встрече, которая определила всю мою жизнь. Ой, вы извините, я не представился. Отец Варфоломей. Если вы не воцерковлены, можно называть меня именем-отчеством. Я Александр Константинович. «Варфоломей» — монашеское имя.

Я тоже представился. Мое имя ему ничего не сказало. Должно быть, художественную литературу монахи не читают.

— Очень приятно, Марат Панкратович. И даже более чем приятно. Богопромысленно — извините за специальный термин.

Он опять улыбнулся. Он вообще всё время улыбался.

— Давайте сначала я расскажу вам про Иннокентия Ивановича, а потом вы мне, договорились?

Я кивнул, тоже сильно волнуясь. Внезапно вспомнил. Бледный, хрупкий старик хватает ртом воздух, сползая со скамейки. Я спрашиваю: «Вам нехорошо?» А он тихо-тихо шелестит: «Теперь будет только радость… Радость…» И голова опускается на грудь. Хотел бы так же умереть и я.

Мелькнула радостная мысль. Можно не бояться, что без меня могила Баха будет никому не нужна и зарастет травой. Надо сказать этому человеку, чтобы отныне заглядывал сюда чаще, чем раз в год. Но пусть сначала расскажет.

— Нет, не утерплю, спрошу. — Улыбка отца Варфоломея сделалась надеждственной (это слово я нашел у Хераскова и выписал, оно мне понравилось). — Вы тоже его ученик?

— Нет. Я видел его всего один раз в жизни. В день, когда он умер. И потом похоронил его здесь.

Священник поклонился мне.

— Я тоже видел его всего один раз. Я так часто вспоминаю эту встречу, что помню ее до мельчайших подробностей. Не присесть ли нам?

Он подошел к скамеечке, поставленной около соседней могилы, рукавом стряхнул снег. Мы сели.

— Это было 21 марта пятьдесят пятого года. Ровно 22 года назад. Мне шестнадцать лет. Тяжелый возраст для всякого подростка, которого не поддерживает Вера, а у меня имелись еще и, скажем так, отягощающие обстоятельства. Я был нервный, бесконечно одинокий, замкнутый в себе парень. Друзей нет, дома — ад. Мы жили под Москвой, в Коломне. Обычная по тем временам история. Отца я никогда не видел. Его арестовали еще до моего рождения. Беременную мать выселили за 101-й километр. Комната в дощатом бараке, скудость, грубость, грязь…

Я кивнул, нетерпеливо: да-да, и я там был, мед-пиво пил, можете не углубляться.

— Стало совсем скверно, когда мать вышла замуж. Я считал ее пожилой женщиной — и вдруг такое. Характер у нее был нелегкий — от тяжелой судьбы, от лишений, от унизительности существования. У меня переходный возраст, отношения понятно какие. Но когда в нашей комнате появился чужой человек, неприятный мне каждым словом, каждым жестом, стало совсем невыносимо. Не буду расписывать вам экзистенциальный кризис пубертатного периода, — засмеялся мой собеседник, и я сразу мысленно перевел его из «отцов Варфоломеев» в «Александры Константиновичи». Ощутил близость — как бывает в разговоре с человеком своего круга, говорящим с тобой на том же языке. — В особо острых случаях, как известно социологической науке, определенный процент таких подростков попадает в группу суицидального риска. Как раз мой случай. Я был такой домотканный, доморощенный юный философ. Открывал тайны и законы бытия собственным умом.

Я опять кивнул. В шестнадцать лет я был таким же.

— И вот я совершенно логически вычислил, что жить на свете мне незачем. Ничего хорошего в этой жизни нет и не будет, так не лучше ль «дать себе расчет простым кинжалом»? И вот стою я, юный Гамлет, сделавший выбор в пользу «not to be» на железнодорожном мостике, над станцией Коломна. План у меня такой: как только приблизится поезд, перепрыгнуть через перила. Падение меня оглушит, и я не почувствую, как меня перемалывают колеса. Одна секунда — и всё. Погода мерзкая — ветер, морось. Мутные предвечерние сумерки. Дрянные железнодорожные запахи. Мимо семенят, подняв воротники, серые люди. Никого и ничего не жалко. Стою, собираюсь с духом. Жду поезда. И прыгнул бы. Была во мне, всегда была такая, знаете, безоглядность, «уходя — уходи». Вдруг один из серых людей останавливается около меня, тоже опирается о поручни. Совсем старик. Ужасно я на него разозлился — как раз появился поезд, правильный. Не электричка, а сквозной, дальний. Несется, гудит, дает знать,

что притормаживать не будет. Перелезать через перила, когда кто-то рядом, я не решаюсь. Еще схватит за рукав. Теперь придется снова собираться с духом, ждать какого-нибудь товарняка. Вдруг старик говорит, шамкая беззубым ртом: «Я мальчиком тоже хотел». Я вздрогнул. Спрашиваю: «Что?» Он повернулся. Лицо морщинистое, старое-престарое, а глаза голубые, детские. Очень охотно говорит мне: «Уехать куда глаза глядят. Мечта у меня была. Накоплю денег, куплю билет на самый дальний поезд, до Тихого океана, буду смотреть в окно и сойду на той станции, куда меня позовет сердце. Там и буду жить. Не где родился, а где моему сердцу хорошо». Я ему враждебно: «Что же вы, до таких лет дожили, а мечту так и не осуществили? Уж можно было разок денег на билет до Владивостока накопить». «Почему не осуществил? — отвечает. — Осуществил. Просто, когда подрос, понял, что это поездка не географическая. И билет покупать не нужно, мне его уже дали. Вот есть песня, я по радио слышал. И пропел дребезжащим голосом: «И куда ни пойдешь, всюду счастье найдешь, нам открыты все пути». Хорошая песня, но вводит в заблуждение. Жизнь — не поле, по которому человек может идти в любую сторону, какую пожелает. К сожалению нет. Жизнь похожа на железнодорожную магистраль, потому что твои рельсы уже проложены, с них не свернешь. Однако ты свободен выбрать станцию, и это очень, очень немало. Я свою выбрал. Верней, мое сердце выбрало. И нашел там счастье». «И на какой же станции вы сошли? Где она находится? Только не говорите, что в этой поганой Коломне» — спрашиваю я. Думаю, что в гробу я видал такое счастье. Очень уж он был занюханный, облезлый, старик этот. «Она везде находится, — ответил он с улыбкой. — Где захочешь. Хоть бы и в Коломне. Где ты оказался, там и станция. Какой она будет, зависит только от тебя. Хочешь, чтоб на ней царило счастье — так и случится. Оно внутри, счастье, в тебе». Тут он назвался. Сказал, что его зовут Иннокентий Иванович Бах. Спросил, как зовут меня. Только потом, много позже, уже став священником, я понял, что с каждым человеком нужно разговаривать не на своем, а на его языке. Это большое искусство. Бах заговорил со мной именно так, как следует говорить с подростком: простыми словами, несложными метафорами. Я уже не раздражался, не злился. Меня захватила идея. А в самом деле, подумал я. Сяду без билета на дальний поезд, как-нибудь пролезу. Буду прятаться, пока не высадит кондуктор. Там и будет моя станция. Уж хуже, чем в Коломне, не получится. Иннокентий Иванович еще сказал, с глубоким убеждением: «Где ты сойдешь, тому месту повезет. Тот, кто несет в себе счастье, согревает всех вокруг». «Да кому я нужен?» — спрашиваю я, горько. Он очень удивился, глаза расширились, захлопали. «Как это кому? Ему. Богу. — Повел рукой вокруг. — Он для тебя, Саша, весь мир создал». В среде, где я рос, про бога говорили только в шутку. «Ага, — отвечаю. — Спасибо вашему богу, что создал моего отчима, сволочугу». «Конечно, спасибо. Твой отчим тебе не просто так послан. «Просто так» в жизни ничего не случается». «Да зачем он мне нужен, гад?!» — кричу я с яростью. «В испытание. Чтобы ты его выдержал и стал лучше. Сильнее, добрее, понятливей. И чтобы потом, когда тебе встретятся люди намного неприятнее отчима, ты знал, как с ними поступать». «А как с такими поступать?» — спрашиваю. «Стань лучше. Посмотри на отчима не так, как раньше смотрел, а по-другому. Без злости. Попробуй понять его. Попробуй стать им. Пожалуйста, сделай это. Иди домой. Нечего тебе здесь на холоде стоять. Пойдешь?» Я кивнул. Почему нет, думаю. Прыжок с моста никуда от меня не убежит. Старик сказал: «С Богом, Сашенька». Перекрестил меня и пошел мелкими шажочками. А я вернулся домой. Стал наблюдать за отчимом. Как он дергает углом рта, сам с собой о чем-то сердито спорит, как с наслаждением хлюпает горячим чаем. Раньше меня от всего этого трясло, а теперь вдруг стало его жалко. С жалости всё и началось. Это и есть название моей станции.

Александр Константинович улыбнулся.

— Жалость — и есть Бог. Кому всех жалко, тот счастлив. Иннокентий Иванович научил меня самому главному. А всё последующее — семинария, академия — только придали этому знанию вид системы.

Эта мысль, очень простая, поразила меня. Я решил, что потом обязательно ее додумаю. И вставлю в «Карантин».

Мой собеседник засмеялся.

— Я долго потом был уверен, что там, на железнодорожном мосту, мне явился Посланник Божий. Потому и взял имя «Варфоломей» — как на картине Нестерова. А лет десять назад хоронил тут, на Донском, одну прихожанку и вдруг вижу крест, а на нем табличка: «Иннокентий Иванович Бах. Ум. 1955».

— А больше я тогда про него ничего и не знал, — говорю.

— Бог знает, этого довольно.

Тут Александр Константинович посмотрел на меня, уже не улыбаясь, а очень серьезно.

— Почему, — говорит, — у меня такое ощущение, будто сейчас я — Бах, а вы стоите на мосту и смотрите вниз? У вас такой взгляд, словно вы собираетесь кинуться под поезд. Вы извините, что я вам это говорю, мы незнакомы, но мне по роду деятельности часто приходится общаться с людьми, пребывающими в отторжении от жизни. Я это выражение лица хорошо знаю. И думаю, что Бог свел меня с вами именно здесь и сейчас не случайно. Случайного вообще не бывает.